Миледи Ладлоу - Элизабет Гаскелл

сей раз это был костюм нормандского рыбака, который Монксхейвен раздобыл с неимоверным трудом. (Рыбацкий костюм случайно задержался в вещах одного из бесчисленных эмигрантов, наводнивших Лондон.)

План Клемана состоял в следующем: доехать до суссекского побережья и подрядить каких-нибудь рыбаков или контрабандистов переправить его на французский берег вблизи Дьеппа. Там ему снова следовало сменить платье. Не правда ли, превосходный план!

Когда Клеман вошел к матери, та с ужасом воззрилась на его костюм (предуведомить ее никто из нас не додумался). То ли из-за нелепой одежды сына, то ли из-за того, что ее внезапно вырвали из глубокого сна, в который она нередко погружалась, оставшись одна, только мадам повела себя до крайности дико, почти как умалишенная.

– Езжай, езжай! – крикнула она, отталкивая сына, когда тот преклонил колено и хотел поцеловать ей руку. – Виргиния зовет тебя, но ты еще не знаешь, какое ложе уготовано…

– Клеман, поторопитесь! – вмешался милорд, не дав ей договорить. – Время позднее, а вам нужно поспеть к утреннему приливу. Скорей прощайтесь с матушкой и поедемте.

Милорд и Монксхейвен должны были отвезти Клемана в прибрежную гостиницу, откуда ему на рассвете предстояло пешком пойти в условленное место. Милорд чуть ли не за руку вывел его из комнаты, и я осталась наедине с мадам де Креки. Услыхав стук копыт, она, кажется, впервые осознала, что происходит, и стиснула зубы.

– Он оставил меня ради нее! – истерически крикнула она. – Оставил меня ради нее… – несколько раз тихо, почти про себя повторила она; потом в глазах ее снова вспыхнул огонь и она с каким-то безумным ликованием произнесла: – Но я не дала ему своего благословения!»

Глава шестая

«Всю ночь мадам де Креки металась в бреду. Если бы я могла, вернула бы Клемана! Я даже послала за ним, но то ли не сумела хорошо объяснить, где его искать, то ли что-то напутала, только на следующий день мой гонец явился ни с чем, уже после возвращения милорда. Мадам де Креки к тому времени несколько успокоилась и уснула. Она не слышала, как вернулись милорд и Монксхейвен. Оба были в приподнятом настроении и твердо верили в успех. Глядя на них, я тоже воспрянула духом. Они рассказали, что все сложилось наилучшим образом: они отправились вместе с Клеманом на берег и пошли вдоль кромки воды. Вскоре им повстречался люгер. Милорд, в совершенстве владевший морским жаргоном, громко приветствовал людей на борту. В ответ на его клич, понятный только посвященным, капитан выслал за пассажиром лодку и через рупор пригласил всех троих к завтраку. Монксхейвен, которого ни еда, ни компания на борту не прельщали, предпочел вернуться в гостиницу, милорд же сел в лодку с Клеманом и позавтракал на люгере – их угостили грогом, галетами и свежевыловленной рыбой. Милорд не скупился на похвалы: должно быть, сильно проголодался после ночи в пути. Так или иначе, милорд расположил к себе капитана, и Клеман отплыл из Англии при самых благоприятных условиях. Мы сообща решили, что я расскажу обо всем мадам де Креки, только если она спросит; если же нет, будет благоразумнее не напоминать ей лишний раз об отъезде сына.

Несколько дней я почти неотлучно сидела с ней, но она говорила о чем угодно, только не о Клемане, – в основном о разных незначительных случаях из жизни парижского общества в прежние времена; словом, старалась поддерживать приятную светскую беседу и не выказывать ни озабоченности, ни даже простого интереса касательно путешествия Клемана и всего, что с этим связано. Можно сказать, она в этом преуспела – ценой неустанных усилий над собой. Ее выдавал лишь голос, звучавший необычайно резко и вместе с тем жалобно; и еще взгляд – беспокойный, испуганный, бегающий, словно тайная тревога мешала ему задержаться на чем-то одном.

Через неделю мы получили известие, что Клеман благополучно сошел на берег во Франции. Он прислал письмо с капитаном контрабандистского люгера, который возвратился в Англию. Мы стали с надеждой ждать следующего письма, но прошла неделя, потом другая и третья, а от Клемана ничего не было слышно. Вскоре после той первой весточки я сказала лорду Ладлоу в присутствии мадам де Креки (как мы с ним заранее условились), что мне передали записку от ее сына, где он сообщает о своем прибытии во Францию. Мадам не могла не слышать моих слов, хотя виду не подала. Очевидно, впоследствии она спрашивала себя, отчего мы более не говорим о нем, не упоминаем никаких новых подробностей. Каждый день я боялась, что гордость изменит ей и она станет умолять меня рассказать ей о сыне, прежде чем я хоть что-нибудь узнаю о нем.

И вот однажды я просыпаюсь и моя горничная говорит мне, что у мадам де Креки была ужасная ночь и она послала Медликотт (которую я приставила к ней, поскольку Медликотт хорошо понимала и вполне сносно говорила по-французски, хотя и с чудовищным немецким акцентом) передать мне ее просьбу прийти к ней сразу же, как я оденусь.

Все время, пока меня причесывали и одевали, я в душе трепетала, хорошо понимая, о чем будет разговор. Напутствие милорда не прибавило мне смелости. Он слышал переданную мне просьбу мадам и несколько раз повторил, что скорее дал бы себя застрелить, чем признался бы ей в отсутствии вестей о ее сыне. А между тем тот же милорд не раз говорил мне, когда я не могла больше скрывать свое беспокойство, что глупо ждать писем Клемана – что со дня на день молодой человек объявится здесь собственной персоной и представит нам мадемуазель де Креки.

Наконец я была готова. Настало время идти к мадам.

Едва переступив порог ее спальни, я встретилась с ней взглядом – ее глаза были прикованы к двери. Я подошла к кровати. Мадам лежала бледная, ненарумяненная – в последние несколько дней она бросила румяниться: оставила все попытки казаться бесчувственной, храброй, забывшей о своей любви к сыну.

Минуты две она молчала, подарив мне небольшую отсрочку.

– Клеман?.. – еле вымолвила она и прикрыла рот платком, чтобы я не видела, как дрожат ее губы.

– От него не было вестей после того письма, где он писал, что благополучно доплыл и сошел на берег… близ Дьеппа, насколько я помню, – как могла бодро ответила я. – Милорд не ждет от него новых писем, но ждет его самого, и очень скоро!

Она молчала. И пока я в нерешительности смотрела на нее, не зная, надо ли мне еще что-то говорить, она медленно повернулась