Миледи Ладлоу - Элизабет Гаскелл

который дал дочери воспитание, более пригодное для юноши, нежели для девушки, а в подруги ей избрал молодую леди, происходившую из чиновного сословия, – некую мадемуазель Неккер, дочь министра финансов[50].

С легкой руки последней Виргиния стала посещать все парижские салоны, где собирались вольнодумцы, мечтавшие сокрушить общественный порядок. „А что, Клеман тоже симпатизирует подобным людям?“ – с тревогой спрашивала своих доносителей мадам де Креки. Нет-нет, заверяли ее: когда рядом кузина, месье де Креки никого не видит и не слышит и думает только о ней. А она? Она словно бы не замечает его обожания, столь очевидного для всех. Гордячка! Однако же как знать, не прячет ли она за надменной манерой свое истинное чувство? И мадам де Креки продолжала выведывать и выспрашивать, но так и не пришла к определенному выводу, пока однажды не застигла Клемана с каким-то письмом в руке. Ей навсегда врезались в память обидные слова, написанные Виргинией в ответ на его предложение (переданное девушке через ее отца): „Если я выйду замуж, то за мужчину, а не за жалкого франтика“.

Клеман справедливо возмутился, получив от Виргинии столь оскорбительный ответ на свое предложение, высказанное в самой почтительной форме. И его огнедышащее сердце сковала холодная твердая лава. Мать настаивала, чтобы он прекратил визиты в дом дяди, и Клеман подчинился. Он больше не упоминал Виргинию – но не забыл ее.

Мадам де Креки и ее сын оказались в числе первых изгнанников, принадлежа к разряду „закоренелых роялистов“, „ненавистных аристократов“, как называли ужасные санкюлоты[51] тех, кто желал оставаться самим собой и сохранял гордую приверженность определенным способам выражения и поведения, усвоенным с юных лет. До Англии мать и сын добрались только через несколько недель после отъезда из Парижа, а когда Клеман покидал свой дом, он был совершенно уверен, что его дядя в фаворе у новой власти и никакая опасность ему не грозит. Так как любые частные письма, даже от благонадежных лиц, перехватывались республиканской цензурой, Клеман долгое время не видел причины бояться за жизнь дяди и кузины; его скорее беспокоила судьба многих других, имевших прямо противоположные политические взгляды. Все переменилось в тот день, когда он получил роковое известие: его „прогрессивного“ дядю отправили на гильотину, а кузина отдана на милость распоясавшейся черни, того самого простого народа, чьи права (пользуясь ее словцом) она так рьяно защищала.

После этой истории, честно признаюсь вам, я стала меньше сочувствовать Клеману и больше – его матери. И мне уже не казалось, что Клеману стоит рисковать жизнью ради спасения Виргинии. Но когда я увидела, как глубоко он опечален, подавлен, убит своим горем; как бродит по дому, словно тень, не в силах избавиться от тягостных видений; как не ест, не пьет и не спит, однако безропотно терпит ежечасную муку и даже пытается изобразить на лице слабую, жалкую улыбку, поймав мой встревоженный взгляд, – я вновь поменяла свое мнение, отказываясь понимать мадам де Креки: можно ли устоять перед немой мольбой сына и смотреть, как он на глазах чахнет?

Когда милорд Ладлоу и Монксхейвен узнали, что случилось, оба пришли в негодование: немыслимо, чтобы мать хотела удержать сына от опасности, если на кону стоит его честь! По их мнению, попытаться спасти жизнь оставшейся без помощи сироты, к тому же близкой родственницы, было его прямым долгом и делом чести. Надо быть французом, говорил милорд, чтобы не посметь ослушаться старой женщины, с ее капризами и страхами, пусть даже эта женщина – твоя мать! Уж лучше пойти на риск, чем изводить себя в бездействии. Да, злобные мерзавцы могут убить его, как убили многих порядочных людей, но вернее всего (милорд готов был держать пари), дело кончится не гильотиной, а спасением девушки, которую он благополучно привезет с собой в Англию. Барышня воспылает любовью к своему спасителю, и мы сыграем веселую свадьбу в Монксхейвене. Милорд так часто повторял это, что сам уверовал в свое счастливое пророчество. И однажды, заметив, как ужасно Клеман побледнел и похудел, он послал человека к мадам де Креки передать его просьбу переговорить с ней наедине.

– Разрази меня гром! – сказал он. – Мадам услышит от меня все, что я думаю, и не даст своему сыну иссохнуть от тоски. Он славный малый и не заслуживает такой доли. Любой англичанин на его месте давно бы умчался к своей возлюбленной – с согласия матери или без него. Но он француз, он послушный Эней, преисполненный сыновней почтительности… будь она неладна! – (К сожалению, я должна здесь заметить, что милорд еще в отрочестве отправился в море против воли отца; правда, все кончилось хорошо и по возвращении он застал в живых обоих родителей, ему не пришлось испытать горькое чувство вины за свой поступок.) – Нет, миледи, – прибавил он в ответ на мой вопрос, – вам не нужно идти со мной. Никто лучше женщины не справится с упрямством мужчины, зато мужчина сумеет совладать с безрассудными женскими страхами там, где другая женщина – да хоть целая армия женщин! – потерпит поражение. Позвольте мне побеседовать с мадам тет-а-тет.

Ни в тот день, ни потом милорд не пожелал сказать мне, что он говорил ей и что она ему; но вышел он от нее с довольно мрачным видом. Цель, однако, была достигнута: мадам де Креки сняла свой запрет и милорд получил ее дозволение сообщить об этом Клеману.

– Старая Кассандра! – произнес милорд. – Молодому человеку нельзя проводить с ней много времени. После ее речей храбрейший из храбрых лишится мужества. Она соткана из суеверий!

По всей видимости, что-то из сказанного ею затронуло чувствительную струну, которую милорд унаследовал от своих шотландских пращуров. Только годы спустя я узнала, что это было, – узнала от Медликотт.

Тем не менее милорд решительно отбросил предрассудки, мешавшие исполнению желаний Клемана. Остаток дня мы втроем провели за составлением плана; одновременно велась подготовительная работа – Монксхейвен то и дело бегал что-то узнавать и устраивать по нашей просьбе. К ночи все было готово, и Клеман мог отправиться в путь – для начала на берег пролива.

После бурного объяснения с милордом мадам де Креки никого не хотела видеть, передав через своего человека, что она устала и нуждается в отдыхе. Разумеется, Клеман не мог уехать, не простившись с нею и не испросив ее благословения. Опасаясь, как бы их разговор не обернулся новой сценой на повышенных тонах, мы с милордом почли за лучшее сопроводить Клемана к матери. Он уже переоделся в дорожное платье: на