Миледи Ладлоу - Элизабет Гаскелл

послал за своим портным, сказал ему принести образцы материй и работать вместе с подручными днем и ночью, пока Клеману не сошьют приличное платье на разные случаи. Уже через несколько дней ничто не напоминало об их бегстве и мы почти не вспоминали о тех страшных событиях, которые согнали их с родной земли; казалось, они обыкновенные гости, а не беженцы. Их бриллианты были выгодно проданы агентами милорда, хотя в то время лондонские лавки ломились от дорогих украшений и прочих некрупных, но ценных вещей (подчас редкого достоинства и весьма необычного вида) – эмигранты, срочно нуждавшиеся в деньгах, все отдавали за полцены.

Мадам де Креки постепенно выздоравливала, хотя силы ее были подточены и теперь она не смогла бы даже перед лицом смертельной опасности повторить свой отчаянный побег – от любого напоминания о пережитом ее бросало в дрожь. Некоторое время ничего не происходило, де Креки по-прежнему жили у нас как почетные гости. Мы были одни из многих, кто принял у себя несчастных французских аристократов, изгнанных из своей страны свирепыми республиканцами. Каждый вновь прибывший эмигрант рассказывал о новых ужасах, этому не видно было конца, словно так называемые революционеры, опьянев и обезумев от крови, только и думали, как бы изобрести еще какое-нибудь зверство. Однажды Клеман…

Но прежде я должна сообщить вам, что он был представлен нашему достославному королю Георгу и милой королеве Шарлотте и был обласкан ими. Его природная красота, изящные манеры и драматические обстоятельства его бегства обеспечили ему большой успех, и в свете все смотрели на него как на героя какого-нибудь любовного романа. Он мог бы коротко сойтись со многими знатными семействами, если бы имел желание вращаться в обществе. Но он выезжал только вместе с нами, со мной и милордом, и вид у него при этом всегда был несколько скучающий и томный, что, мне думается, еще сильнее подогревало интерес к нему. Монксхейвен (мой старший сын носил этот титул) много раз пытался вовлечь его в разнообразные утехи молодых людей. Какое там! Он ко всему оставался безучастен. Его матушка выказывала куда больше любопытства к слухам о лондонском свете, где из-за упадка сил сама не могла бывать и где ее сын, находясь в центре событий, мог при желании быть не только зрителем, но и актером.

Так вот, однажды, как я сказала, в заднюю дверь нашего дома постучался старик-француз, по виду из простых; его встретили слуги, среди которых кое-кто понимал по-французски. От Медликотт я узнала, что старик этот каким-то образом связан с семьей де Креки, но определенно не с их городской усадьбой в Париже. Кажется, он был „интендантом“, по-нашему управляющим их загородными владениями, которые, впрочем, годились только для охоты и не приносили дохода. Так или иначе, старик привез на себе (в буквальном смысле спрятав под одеждой) старинные пергаментные свитки, разные документы и купчие, касавшиеся их фамильного имущества. Бумаги он непременно желал отдать в руки законного владельца – месье де Креки. Однако Клеман куда-то уехал с Монксхейвеном, и старику пришлось долго ждать. Как только Клеман вернулся домой, я сообщила ему о старике-управляющем и заверила его, что мои люди о нем позаботились. Но Клеман тотчас отправился к нему. А между тем я сама едва дождалась Клемана – он отсутствовал дольше, чем я предполагала, тогда как мы с ним должны были вместе ехать… не помню куда и зачем, но хорошо помню, что терпению моему пришел конец и я уже начала звонить в колокольчик, чтобы ему напомнили обо мне, как вдруг он вошел в мою комнату. Лицо его было белее пудры на его волосах, в его прекрасных глазах застыл ужас. Я поняла, что он услыхал новости, которые ранили его глубже, чем обычные для того времени истории, звучавшие из уст каждого вновь прибывшего эмигранта.

– Что стряслось, Клеман? – спросила я.

Он стиснул руки и хотел что-то сказать, но не смог выдавить из себя ни слова.

– Моего дядю казнили! На гильотине! – воскликнул он наконец.

Я знала о существовании некоего графа де Креки, но мне казалось, что старшая ветвь рода почти не поддерживала с ним отношений, что для них он был отщепенец, позор благородной фамилии. Рискуя расписаться в своем жестокосердии, признаюсь вам, что меня несколько удивила чрезвычайная взволнованность молодого человека. Однако в его глазах я заметила то особенное выражение, которое говорит о терзающем душу потаенном страхе; страх этот тем ужаснее, чем менее позволено излить его в словах. Клеман смотрел на меня, словно хотел без слов донести до меня свою тревогу. Он надеялся, что я пойму, но как я могла понять? Я никогда не слышала о мадемуазель де Креки.

– Виргиния! – выдохнул он и умолк.

Тогда я все поняла и подумала, что, доживи Уриан до этого дня, наверное, и он был бы теперь влюблен.

– Дочь вашего дяди? – спросила я, уже зная ответ.

– Моя кузина! – подтвердил он.

А ведь я чуть было не сказала „ваша невеста“, ни секунды не сомневаясь, что так оно и есть. (Однако я ошибалась.)

– О, мадам! – в отчаянии сказал он. – Ее матушка давно на том свете… теперь вот и отец… она живет в постоянном страхе… одна, покинутая всеми…

– В монастыре? – уточнила я.

– Ах нет! Она скрывается у вдовы бывшего консьержа ее отца. Каждый день в доме ждут обыска – дворян выискивают повсюду! Таким образом, не только ее жизнь, но и жизнь приютившей ее старой женщины висит на волоске. Старушка понимает это и трясется от страха. Даже если ей покуда хватает смелости хранить верность бывшим хозяевам, страх возобладает над чувством долга, когда к ним придут с обыском. Но Виргинии некуда больше идти, и некому помочь ей бежать из страны. Она одна в Париже.

Я видела, что у него на уме. Он хотел сию же минуту мчаться спасать свою кузину, и только мысль о матери останавливала его. Будь на его месте Уриан, я не стала бы удерживать его в подобных обстоятельствах. Да и как удержать? Но возможно, мне следовало проявить твердость и убедить молодого человека не подвергать себя смертельной опасности. Хотя если ему угрожала опасность, то разве не такая же и даже большая опасность угрожала его невесте? В угаре террора французы никого не щадили – ни стариков, ни женщин. Словом, в душе я сочувствовала его порыву и лишь призывала его не терять благоразумия и как можно лучше все продумать. Повторяю, у меня не было сомнений, что Клеман обручен со своей