Миледи Ладлоу - Элизабет Гаскелл

Но когда я пошла к мадам де Креки – после того как он сообщил ей о своем, вернее, нашем совместном плане, – выяснилось, что я заблуждалась. Маркиза, обычно едва передвигавшаяся по комнате, и то с помощью палки, ходила взад-вперед быстрыми, семенящими шажками; иногда она падала в кресло, но, по-видимому, не могла усидеть на месте и в следующее мгновение снова вскакивала и начинала ходить, ломая руки и безостановочно разговаривая сама с собой. Увидев меня, она остановилась.

– Мадам, – обратилась она ко мне, – вы потеряли вашего сына. Зачем же отнимать у меня моего!

Я была безмерно поражена… не знала, что и сказать. Обсуждая с Клеманом план спасения, я полагала, что согласие его матери есть нечто само собой разумеющееся (сама я не задумываясь дала бы согласие, если бы Уриан испросил его у меня), и ни мне, ни Клеману не могло бы прийти в голову, что он пустится в столь опасное путешествие против воли матери. Но я судила по себе: при виде или звуке опасности я всегда чувствовала волнение в крови, быть может, просто потому, что моя жизнь текла очень мирно. Бедная мадам де Креки! У нее был совсем другой характер, и она впала в отчаяние, тогда как я видела свет надежды, а Клеман верил в удачу.

– Милая мадам де Креки, – сказала я, – уверяю вас, он вернется к нам цел и невредим. Для этого будут приняты все мыслимые меры, какие только вы с ним сочтете необходимыми; не только вы, но и милорд, и Монксхейвен… Но он не может оставить в беде несчастную девушку… свою ближайшую после вас родственницу… свою невесту! Они ведь обручены?

– Обручены?! – возмущенно вскричала она. – Кто, Клеман и Виргиния? Ну нет, слава богу, до этого не дошло! Хотя могло и дойти. Но мадемуазель пренебрегла моим сыном! Она не желала его знать. Теперь настал его черед не знать ее!

Пока она произносила свою тираду, в дверь у нее за спиной тихо вошел Клеман. От слов матери лицо его застыло, побледнело и наконец сделалось серым и безжизненным, как у каменного изваяния. Он шагнул вперед и стал перед ней. Мать прекратила ходить, надменно вскинула голову, и они посмотрели в глаза друг другу. Через минуту или две этого безмолвного поединка, в продолжении которого ее гордый решительный взгляд ни на миг не смягчился, он преклонил колено и взял ее за руку – рука в его ладони была твердая, словно неживая, не отвечавшая на пожатие его руки.

– Матушка, – взмолился он, – снимите ваш запрет. Отпустите меня!

– Как это она выразилась тогда?.. – произнесла вместо ответа мадам де Креки – очень медленно, словно бы напрягая память, дабы не исказить цитату. – „Кузен, если я выйду замуж, то за мужчину, а не за жалкого франтика. Я выйду за человека, пусть и незнатного, который своими достоинствами приумножит славу всего человеческого рода, но не за праздного баловня, который готов всю жизнь сидеть под крылом у маменьки и вздыхать о былом фамильном величии“. Все это она заимствовала у презренного Жан-Жака Руссо, дружка ее отца – такого же плута и пустозвона… да-да, не спорь!.. она заимствовала если не слова, то идеи. И мой сын просил ее руки!

– Но это было желание отца, тому есть письменное свидетельство, – попытался возразить Клеман.

– Разве ты не любил ее? К чему ссылаться на отца – на завещание, написанное за двенадцать лет до твоего возмутительного поступка? Как будто не было иной причины, почему ты игнорировал мое несогласие и наперекор мне стал просить ее руки! И она отказала тебе с насмешкой и презрением. А теперь ты хочешь оставить меня… бросить одну в чужой стране…

– Одну! Помилуйте, матушка! И вы говорите это при леди Ладлоу!

– Пардон, мадам! Но для матери весь мир – пустыня, если с нею нет ее единственного чада, сколько б ни было вокруг добросердечных людей. А ты, Клеман, готов променять меня на эту девицу Виргинию… эту паршивую овцу в роду де Креки, испорченную атеизмом энциклопедистов! Она живет не своим умом, она лишь подбирает кое-какие плоды урожая, взошедшего из дурных семян, которые посеяли ее кумиры. Оставь ее! У нее, без сомнения, есть друзья… может быть, и поклонники… среди этих демонов, творящих под лозунгом свободы любые бесчинства. Оставь ее, Клеман! Она отказала тебе в самой пренебрежительной манере. Имей же гордость не думать теперь о ней, подумай о себе.

– Я не могу, матушка, все мои мысли о ней.

– Тогда подумай обо мне! Я твоя мать, я запрещаю тебе ехать.

Клеман низко поклонился ей и нетвердой походкой, точно слепой, направился к двери. Она заметила это, и мне показалось, что на мгновение материнское сердце дрогнуло. Но в следующую минуту она перевела взор на меня, желая оправдаться за свою резкость покаянными речами про собственные ошибки, каковых немало было в ее жизни. Граф де Креки, младший брат ее мужа, маркиза де Креки, постоянно пытался вбить клин между мужем и женой. Из двух братьев младший был умнее и хитрее, он имел на ее мужа огромное влияние. Мадам де Креки почти не сомневалась, что именно по указке графа в завещании мужа появился параграф, где маркиз выражал пожелание, чтобы сын женился на кузине. Кроме того, до совершеннолетия сына графу даровалось право участвовать в управлении имением де Креки и получать свою долю доходов. Я вспомнила, что действительно, от графа де Креки лорд Ладлоу и услышал впервые про апартаменты в особняке де Креки, которые мы сняли на время своего пребывания в Париже. И тут же ко мне из тумана прошлого, как говорится, вернулось немного странное чувство, возникшее у нас, когда мы только-только поселились там, – будто хозяйка дома вовсе не рада принимать у себя постояльцев. Прошло немало дней, прежде чем мы сумели установить с ней добрые отношения. Несколько лет спустя после нашего визита мадам де Креки начала подозревать, что Клеман (которому она не могла запретить наведываться к дядюшке, поскольку тот был любимым братом покойного отца Клемана, хотя сама она никогда не переступала порога графского дома) неравнодушен к мадемуазель, своей кузине. Она начала наводить справки касательно наружности, характера и склонностей юной леди. Мадемуазель не красавица, докладывали ей, хотя фигура у нее хороша, но главное, что привлекает в ней, – это несомненное благородство всего ее облика. Насчет характера мнения разделились: одни находили ее дерзкой и своенравной, другие – оригинальной и независимой. Ей многое сходило с рук благодаря попустительству отца,