За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

качеством, моральным качеством – властью принимать решения. Пусть решения были «косные» и даже глупые, пусть они провоцировали ненужные страдания, пусть никак не соотносились ни с нравственностью, ни со здравым смыслом, но сквайр имел власть их принимать и не отступаться от них. Этой власти он был обязан тем, что он сквайр, что сохраняет данный статус уже многие века и имеет все шансы растянуть его на века грядущие. «Косность» была у него в крови. Лишь благодаря ей он противился разрушительным силам, которые время выдвинуло против него самого, против порядка, за который он ратовал, и против принципа наследования; лишь благодаря ей он мог сохранить преемственность поколений, передав сыну все, чем владел. Однако вот перед сквайром документ, согласно которому осуществится акт такой передачи – сквайр же сверлит бумагу сердитым, негодующим взором.

Джентльмен, принявший непростое решение, не всегда воплощает его в жизнь с той легкостью и секретностью, что ему желательна. Мистер Пендайс вошел в спальню с намерением ни слова не говорить жене. Она спала. Появление сквайра ее разбудило, однако она не шевельнулась и не открыла глаз – и вот этот-то вид полного покоя, в то время как сам сквайр был настолько взбудоражен, вынудил его воскликнуть:

– Ты знала, что Джордж играет на тотализаторе?

Жена вдруг открыла отнюдь не заспанные глаза; при огоньке свечи в серебряном подсвечнике они казались совсем темными.

– Он ставил крупные суммы, и ему пришлось продать жеребца. Он в жизни бы с ним не расстался, если бы не был по уши в долгах. Чего доброго, его имя появится в списке должников!

Одеяло зашевелилось, словно та, что была им укрыта, вздумала вырваться, затем послышался ее спокойный мягкий голос:

– Все молодые люди играют на тотализаторе, Хорас, тебе надо бы это знать!

Сквайр, который стоял в изножье кровати, высоко поднял подсвечник, и была в этом жесте некая зловещая неоднозначность.

«Так ты его защищаешь? Вызов мне бросаешь?» – как бы спрашивал сквайр.

Вцепившись в спинку кровати, он вскричал:

– Тот, кто играет и распутничает, мне не сын! Я не могу рисковать поместьем!

Миссис Пендайс встала с постели и в течение нескольких секунд взирала на мужа. Сердце ее отчаянно билось. Она ждала бури, ждала все эти дни – и вот буря грянула. Побелевшие губы произнесли:

– Что ты имеешь в виду? Я тебя не понимаю, Хорас.

Взгляд мистера Пендайса заметался в поисках неизвестно чего.

– Мое терпение лопнуло, – наконец заговорил мистер Пендайс. – Полумеры бессмысленны. До тех пор, пока Джордж не представит доказательства, что порвал с этой женщиной, до тех пор, пока не убедит меня, что завязал с тотализатором, до тех пор, пока… пока не обрушатся небеса, я его знать не желаю!

Марджери Пендайс, чьи нервы были на пределе, более остальных условий напугало вот это «пока не обрушатся небеса». В устах ее супруга – тех самых устах, с которых во всю жизнь не слетела ни единая метафора, которым не случилось выдать ни одной хоть в какой-то степени туманной фразы или использовать речевой маркер не своего сословия, это выражение имело зловещий посыл.

Сквайр между тем продолжал:

– Я растил Джорджа так, как растили меня самого. Мне и не снилось, что из него выйдет негодяй!

Трепет покинул сердце миссис Пендайс.

– Как ты смеешь, Хорас! – вскричала она.

Сквайр отпустил спинку кровати и забегал по комнате, и шаги его, отчетливые в полной тишине, как бы предупреждали, что пощады Джорджу не будет.

– Я принял решение, – снова заговорил мистер Пендайс. – Поместье…

И тут из груди миссис Пендайс исторгся целый поток:

– Это ты-то растил Джорджа? Да ведь ты… ты его никогда не понимал! Ты… ты никогда ничего для него не сделал! Джордж рос сам по себе, как и все вы здесь, в этом… в этом… – Впрочем, слово так и не было произнесено, ибо миссис Пендайс и сама хорошенько не знала, о какую твердыню слепой птицей билась ее душа. – Ты никогда не любил Джорджа так, как любила его я! Какое мне дело до поместья? Лучше бы ты его продал! Думаешь, мне нравится здесь жить? Думаешь, мне здесь вообще когда-нибудь нравилось? Думаешь, я когда-нибудь… – Миссис Пендайс не докончила фразу «Думаешь, я когда-нибудь любила тебя?» – Мой сын негодяй? Да я сотню раз слышала, как ты усмехался, тряс головой и повторял: «Молодость есть молодость!» Думаешь, мне неизвестно, чем бы вы все занимались, если б только не трусили? Думаешь, я не знаю, о чем вы между собой говорите? А что до тотализатора, и ты бы тоже делал ставки, но тебе духу не хватает! И теперь, когда Джордж попал в беду…

Поток иссяк столь же внезапно, как и прорвался.

Мистер Пендайс шагнул обратно к изножью кровати, снова стиснул спинку. Свет свечи, ровный и яркий, явил каждому из супругов лицо другого – лицо, сильно разнящееся с привычным образом. На тощей загорелой шее Сквайра, между уголками жесткого воротничка, билась жилка.

– Ты… ты говоришь как умалишенная! – с запинкой произнес сквайр. – Мой отец поступил бы именно так, коснись дело меня; его отец точно так же поступил бы с ним! Господи! По-твоему, я допущу, чтобы Джордж промотал все имущество; по-твоему, стану терпеть в доме эту женщину вместе с ее сыном ублюдком – потому что ведь он будет все равно что ублюдок! Ты меня еще не знаешь!

Последние слова сквайр процедил сквозь зубы, почти прорычал. Миссис Пендайс вся подобралась, как для прыжка.

– Если ты отречешься от Джорджа, я останусь с ним; я никогда не вернусь к тебе!

Хватка руки сквайра на спинке кровати ослабла. Свеча горела по-прежнему ровно и ярко, и видно было, как у сквайра отвисла челюсть. Он захлопнул рот со щелчком, клацнув зубами, резко отвернулся и бросил:

– Не болтай чепухи!

Затем, взяв подсвечник, сквайр проследовал к себе в гардеробную.

В первые минуты он чувствовал только досаду. Жена позволила себе взорваться – как это было некрасиво, как не вязалось с ее происхождением и воспитанием! «Находит же такое на женщин! – думал сквайр. – Вот лягу здесь, один – будет знать!»

Он огляделся. Лечь в гардеробной было решительно не на что – ни кровати, ни даже дивана. Снова взяв свечу, мистер Пендайс направился к двери, но почему-то заколебался. Бог весть откуда взялось ощущение безысходности и одиночества; оно нарастало, и мистер Пендайс, послушный ему, остановился у окна.

Молодой месяц висел еще довольно низко; лучи лились на неподвижную поджарую фигуру сквайра, и эффект был таков, что сквайр на контрасте представал