За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

– Нет, нет, – возразил Грегори. – Я отказываюсь верить, что…

– Сельские жители, – мягко заговорил Парамор, – в подобных вопросах проявляют особенную косность. Их инстинкты мощны, ибо вскормлены мясом, а что до всех этих представителей округов в палате лордов, епископов и пэров – от них благодаря принятой у нас системе наследования по-прежнему зависит, кому и сколько этого «мяса» достанется. Есть даже болезнь – назовем ее, хоть это и неудачная шутка, пендайсицитом; ею заражены почти все эти люди. Их косность непробиваема. Порой они берутся что-нибудь реформировать – но, увы, не с того конца! И результат их так называемых реформ – лишние усилия и страдания! Такова жертва на алтарь принципа наследования. Уж я-то знаю – тридцать пять лет среди них не прошли даром!

Грегори отвернулся.

– Шутка и впрямь неудачная, – сказал он. – Не верю, что люди таковы! Никогда с этим не соглашусь. А если пендайсицит действительно существует, наш долг найти от него лекарство.

– Здесь поможет только операция, – возразил мистер Парамор. – А прежде, чем оперировать, больной должен пройти длительный процесс подготовки, как учит нас Листер[63].

– Парамор, мне претит ваш пессимизм! – бросил, не поворачиваясь, Грегори.

Мистер Парамор уставился ему в спину:

– Я не пессимист. Я очень далек от пессимизма.

И он начал декламировать:

Чуть маргаритки, как веснушки,

Усеют дол, усеют склон;

Чуть загордятся друг пред дружкой

Фиалка, крокус, анемон –

Сейчас кукушкин слышен глас –

Всем, кто женат, не в бровь, а в глаз…[64]

Грегори резко развернулся.

– Как любовь к поэзии уживается в вас с подобными взглядами? Мы должны построить…

– Вам вздумалось строить без фундамента, – перебил мистер Парамор. – Вы, Виджел, идете на поводу у своих эмоций. Закон о браке – всего лишь симптом. А собственно болезнь – это узость мышления; из-за нее-то подобные законы и необходимы. Неприятные люди – неприятные законы, а как иначе?

– Вы не убедите меня, будто люди довольны жизнью в этом болоте… болоте…

– Провинциализма! – подсказал мистер Парамор. – Вам было бы полезно заняться садоводством; оно явит вам наглядно то, что упускает ваш брат идеалист, а именно: люди, дорогой Виджел, подобно растениям, суть продукты наследственности и среды, и рост у них самый что ни на есть медленный. На терновнике не родится виноград, на чертополохе не завязываются смоквы – а если когда и завяжутся, так через много поколений, и ни труды ваши, ни голод ваш процесса не ускорят!

– Ваша теория умаляет нас всех до уровня чертополоха.

– Мощь социальных законов пропорциональна их потенциальной вредоносности, а вредоносность, в свою очередь, зависит от мощи идеалов человека, который может пострадать от законов. Если вы решите обойтись без брачных уз или раздадите свое имение бедным, а сами уйдете в монастырь, вас ждут тернии, но если вы при этом относите себя к смоквам, тернии вас не устрашат; примеры можно продолжать. Однако меня всегда удивляло, сколь быстро чертополох, мнящий себя смоквой, бывает разоблачен. Я многих вещей не терплю, Виджел, и среди прочего – несдержанности и пустозвонства.

Грегори, впрочем, смотрел в небо.

– Кажется, мы ушли от темы, – произнес мистер Парамор. – И вообще лучше вернемся в дом. Уже почти одиннадцать.

Лишь три окна светились в приземистом белом особняке – три глаза, устремленные на луну; сам же особняк вызывал ассоциации с волшебной ладьей, что плывет по ночному небосклону. Чернели угольные силуэты кедров. Старая неясыть унялась. Мистер Парамор взял Грегори под локоть.

– Соловей! Слыхали вы, как он заливается вон в той роще? Дивное место, что и говорить; понятно, почему Пендайсу оно столь дорого. Вы не рыболов, а, Виджел? Вам случалось наблюдать стайку рыб возле берега? Нет? Так вот, рыбы, точно слепцы, следуют за своим вожаком! А мы, люди, здесь, на земле, в своей стихии, делаем то же самое. Мы слепы, Виджел! Дальше собственного носа не видим! Мы провинциалы, черт нас возьми!

Грегори стиснул ладонями лоб:

– Я все думаю, как-то скажется развод на моей подопечной.

– Друг мой, я буду говорить с вами прямо. Ваша подопечная, ее муж и Джордж Пендайс – люди определенного сорта; именно для таких, с расчетом на таких людей и было разработано законодательство о разводе. У всех троих довольно стойкости, все трое безрассудны, упрямы и – вы уж меня извините – толстокожи. Если их дело дойдет до суда, что это будет? Крепчайшая ругань и зря потраченная неделя времени – и все за счет налогоплательщиков, кстати. Ну, еще прославленные адвокаты получат прекрасную возможность блеснуть, а публика будет зачитываться материалами процесса. Пожалуй, еще и ставки делать. Газеты, разумеется, пожируют на росте продаж. Повторяю, эти трое – те самые, ради кого писался закон о разводе. Можно долго распространяться насчет публичности, но в любом случае выигрывает непробиваемый, а больше всего страдают невиновные. Я уже говорил вам: развод не для чувствительных особ, сколь бы такая особа его ни заслуживала. Эти трое прекрасно все выдержат – зато на вас, Виджел, и на ваших друзьях, живущих в этом вот доме, не останется живого места. Вдобавок, никто в этой битве не выиграет! В том случае, конечно, если битва состоится. А она состоится, если до нее дойдет дело, ибо я не привык капитулировать – это противно моим инстинктам. Если же мы защищаться не станем, попомните мое слово: ваша подопечная и Джордж Пендайс осточертеют друг другу прежде, чем закон разрешит им пожениться, но Джордж как порядочный человек (во имя морали, по выражению его отца) будет обязан связать свою жизнь с женщиной, которой он надоел или которая сама ему надоела. Ну вот, я высказался. Пойду спать. Надо же, какая обильная роса. Заприте за собой дверь.

Мистер Парамор шагнул в оранжерею, но вдруг остановился и пошел обратно.

– Пендайс, – заговорил он, – видит ситуацию в том же свете, что и я. Он все отдал бы, только бы избежать суда, но из упрямства наломает дров, и чудо будет, если мы добьемся своего. Это и есть пендайсицит – его печать уже на каждом из нас. Доброй ночи!

И мистер Парамор оставил Грегори в парке, в компании со звездой. А поскольку Грегори не привык думать на отвлеченные темы, он и занял свои мысли не пендайсицитом, а Элен Беллью. И чем долее он о ней думал, тем более образ, им рисуемый,