О пионеры! - Уилла Сиберт Кэсер

Старик поднял косматую голову и посмотрел Александре в глаза.

– Говорят, вы не сумеете ничего поделать, коли на меня пожалуются и ваши братья донесут властям. Говорят, ваши братья страшатся, что я – боже упаси! – причиню вам вред в одном из своих припадков. Госпожа, как только можно такое вообразить? Разве укушу я руку, кормящую меня?! – И слезы потекли по его седой бороде.

Александра нахмурилась.

– Айвар, я тебе поражаюсь – отнимать у меня время такими глупостями! Я пока еще хозяйка в своем доме, и что думают другие, не касается ни тебя, ни меня. Пока меня все устраивает, и говорить не о чем.

Он вынул из кармана красный платок, утер глаза и бороду.

– Негоже держать меня против вашего интереса. Говорят, из-за меня вам трудно нанимать работников.

Александра нетерпеливо дернулась, но старик вытянул руку и с жаром продолжил:

– Послушайте, госпожа, вам потребно об этом задуматься. Вы знаете, что мои припадки посланы Богом и я не причиню вреда ни единой живой твари. Вы верите, что каждый волен поклоняться Господу так, как ему ниспослано свыше. Но в здешних краях мыслят иначе. Здесь принято поступать как другие. Меня презирают за то, что я не ношу обуви, не стригу волос и наблюдаю видения. На родине, в Старом Свете, немало таких, как я, кого коснулась рука Божья или потрясло увиденное ночью на кладбище. Там не находят в этом ничего дурного и не преследуют их. Однако здесь, коли человек отличен ногами или головой, его упекут в лечебницу. Вспомните Питера Кралика. В детстве он пил из протоки и нечаянно проглотил змею, потому мог есть лишь то, что ей угодно, а иначе тварь в гневе терзала его. Когда он чувствовал, как беснуется внутри змея, то пил спиртное, дабы усмирить ее и самому расслабиться. Работал не хуже прочих и был в своем уме, а его заперли в лечебнице за то, что внутри он другой, чем все. Так здесь принято: люди построили лечебницу для тех, кто инаков, и не дозволяют нам жить даже в норах с барсуками. Меня оберегает только ваше великое процветание, а если бы удача от вас отвернулась, меня уже давно услали бы в Гастингс.

Выговорившись, Айвар успокоился. Александре не раз удавалось прервать его фанатичные покаяния, просто разговорив и выслушав. Сочувствие проясняло разум старика, а насмешки отравляли.

– В твоих словах немало правды, Айвар. Вполне вероятно, что и меня захотят отправить в Гастингс за то, что я построила силосное хранилище. Обещаю в таком случае взять тебя с собой. Но пока ты нужен мне здесь. Только больше не пересказывай мне досужей болтовни. Пусть говорят сколько угодно, а мы будем жить так, как считаем нужным. Ты здесь уже двенадцать лет, и я советуюсь с тобой чаще, чем с кем бы то ни было. Пусть это тебя утешит.

Айвар смиренно поклонился.

– Да, госпожа, я больше не потревожу вас людскими толками. И все эти годы я исполняю ваши пожелания, хотя вы ни разу в том не удостоверились: мою ноги каждый вечер, даже зимой.

Александра рассмеялась.

– Да бог с ними, с ногами, Айвар! Мы еще помним времена, когда половина округи летом ходила босиком. Думаю, старая миссис Ли ходила бы так и сейчас, если бы осмелилась. Хорошо, что Лу мне не зять!

Айвар с таинственным видом оглянулся и вполголоса проговорил:

– А вы знаете, что у Лу дома? Огромная белая ванна, как большие каменные поильни в Старом Свете. Когда вы посылали меня с клубникой, все были в городе, кроме старой миссис Ли и малыша. Она показала мне ванну и посетовала, что в ней невозможно вымыться дочиста: воды чересчур много, не выходит хорошей пены. И когда старую даму посылают в ванну, она изображает, что плещется, а едва все уснут – моется в маленьком деревянном корыте, которое держит под кроватью.

Александра расхохоталась.

– Бедная старая миссис Ли! Ей и ночной чепец носить не дают. Ну ничего, у меня в гостях она может делать все по-старому и пить сколько угодно пива. Устроим приют для старомодных людей, Айвар!

Он аккуратно сложил свой большой платок и спрятал в карман.

– Вечно так, госпожа: я прихожу к вам с печалями, а ухожу с легким сердцем. Не будете ли вы добры сказать ирландцу, чтобы не запрягал бурого мерина, пока у того не заживет плечо?

– Обязательно. А теперь ступай и запряги в повозку кобылу Эмиля. Собираюсь на северный участок – из города приехал человек, который хочет купить у меня люцерновое сено.

III

И все же Александре пришлось вернуться к разговору об отправке Айвара в лечебницу. В воскресенье к обеду пришли братья с женами. Она пригласила их именно в этот день, поскольку Эмиль, ненавидевший семейные застолья, уехал веселиться на свадьбу Амадея Шевалье к французам. Обед подали в столовой, где лакированная мебель, цветное стекло и бесполезный фарфор соответствовали стандартам новоиспеченных богачей. Александра сдалась на милость хановерскому мебельщику, и тот приложил все усилия, чтобы ее столовая походила на витрину магазина. Сама она в этом ничего не понимала и охотно покорялась общепринятому мнению: чем бесполезнее и бессмысленнее предмет, тем выше его декоративная ценность. Это казалось разумным. Любя простые практичные вещи, Александра тем не менее позаботилась о том, чтобы иметь в парадных комнатах изящные до неудобства кувшины, чаши для пунша и подсвечники, которые удовлетворяли вкусам гостей, находивших приятными такие символы процветания.

На обед собралась вся семья, кроме Эмиля и жены Оскара, которая, говоря принятым в этих краях языком, «сейчас пока не выезжала». Оскар расположился в конце стола, а его сыновья, четыре кудрявых мальчика от пяти до двенадцати лет, уселись вдоль одной из сторон. Взрослые братья Бергсоны изменились мало – просто, как говорила когда-то Александра, еще больше сделались собой. Лу теперь выглядел старшим: в уголках глаз на узком сообразительном лице появились морщины. Гладкое круглое лицо Оскара носило обманчиво туповатое выражение: на самом деле он преуспевал больше брата, что подпитывало тревожность и раздражительность Лу, усугубляя его склонность делать все напоказ. Среди соседей Лу слыл хитрецом – недаром в его глазах, по словам Айвара, было что-то лисье. При своих склонностях он, естественно, интересовался политикой, без конца обивал пороги окружных учреждений и участвовал во всевозможных съездах, пренебрегая хозяйством.

Его жена, Энни Ли, с годами стала удивительно походить на мужа: лицо удлинилось и заострилось, в глазах сквозила готовность к нападению. Она