Ледяные объятия - Мэри Элизабет Брэддон

буду вознагражден жизнью не только продолжительной, но и активной. Столь же истово, как я преумножал свой капитал, я стремился гарантировать себе долгие годы здравия и бодрости, жить как можно дольше».

Записи прервались; следующая, сделанная через десять дней, потрясла меня, едва мой взгляд упал на страницу. Если раньше почерк мистера Хаммонда отличался безукоризненной четкостью, то теперь буквы явно выводила рука слабая и дрожащая; если бы не особенности в написании отдельных букв, которые уже раньше отметила, я и вовсе решила бы, что это пишет вовсе не мистер Хаммонд.

«Оно все время там – в черной глубине проклятого зеркала; я теперь только и делаю, что гляжу на него. Напрасно я боролся с пагубным любопытством – я жажду знать правду о будущем, пусть самую страшную, а ее являет мне фигура в зеркале. Три дня назад я бросил ключ от мерзкой комнаты в самый глубокий колодец, но уже через час послал в Таджу за кузнецом, который вынул замок. Я заказал ему новый ключ, причем в двух экземплярах: теперь, если в приступе тоски вновь избавлюсь от ключа, у меня будет дубликат, и мне не придется маяться в ожидании, пока взломают дверь.

Tu ne quaesieris, scire nefas…[112]

Напрасно предостережение поэта звенит и даже гремит в моих измученных ушах, повторяется бесконечно, подобно пульсации в висках или тиканью часов, что не дают уснуть.

Scire nefas – scire nefas[113].

Желание знать не удивительнее, чем здравый смысл.

По крайней мере, я готов к неизбежному. Я покинул мир иллюзий. То, что находится передо мной ежедневно и ежечасно, не галлюцинация, не материализация моих мыслей, как я думал поначалу. Это предупреждение, пророчество: «Таков ты станешь. Скоро, скоро ты уподобишься форме, созерцая кою, ныне содрогаешься».

Еще когда тень впервые взглянула на меня из темной зеркальной глуби, я понял: это мой рок. Доктор пытается высмеять мои страхи и тем прогнать их; понимает, насколько я плох, однако говорит о нервном расстройстве и советует ехать в Санкт-Мориц. По его мнению, Таджа мне не подходит; он вслух признал, что здоровье мое пошатнулось с тех пор, как я здесь живу».

Последовал новый перерыв в записях, а при возобновлении их я едва могла разбирать почерк.

«Целый месяц я не открывал дневника – и за это время сбылось все напророченное мне венецианским зеркалом с того дня, когда я начал разгадывать его загадки.

Я превратился в развалину; меня возят в кресле-каталке. Конец мечтам о долгой и безмятежной старости; конец эгоистичным планам – мне не суждено насладиться плодами целой жизни, посвященной обогащению. В очередной раз подтвердилась древняя басня: мое золото теперь – сухая листва, и я не в силах вкусить удовольствий, им покупаемых. Надеюсь, капитал, на который я потратил жизнь, принесет благо хотя бы моей внучке».

Снова перерыв, на сей раз более продолжительный; снова почерк являет признаки прогрессирующей слабости. Мне пришлось близко поднести дневник к глазам, иначе я не расшифровала бы этих каракулей.

«Жара невыносима; слишком слаб для переезда. Библиотека – самая прохладная комната; доктор не против. Последнее видение: смерть, распад, пещера Лазаря, – только нет руки Искупителя, чтобы воскресил мертвеца. Ужас! Ужас! Ведь это будет со мной – и очень скоро! Насколько скоро?»

В уголке страницы я разглядела дату – 24 июня 1889 года.

Я знала, что мистер Хаммонд умер в том году, в начале июля.

Я все сидела на полу, склонившись над дневником, разбирая записи при свете камина: до него было ближе, ведь лампа стояла на столе. Увлекшись, я не сознавала, что Лота давно проснулась, приподнялась на локте и наблюдает за мной. Я впитывала эти жуткие финальные строки, когда бледная ладонь внезапно легла на страницу, и в тишине раздался смех, более схожий с пронзительным выкриком. Сиделка вскочила и бросилась к своей подопечной, которая тщилась встать на ноги. Безумный взгляд был прикован к зеркалу в нише, как раз напротив дивана.

– Смотри, Хелен, смотри! Она пришла – сама смерть! Как она безобразна! И этот саван… и гроб при ней. Смотри же, Хелен!

Я проследила этот дикий взор; не знаю, быть может, представшее мне родилось в моем измученном разуме, но было оно чудовищно. Из глубины темного стекла, нечеткий, будто размытый мутной водой, встал жуткий образ в саване – «как будто бы мертвец на дне могилы»[114].

Сиделка вскрикнула, вернув в реальность меня, оцепеневшую. Что же я увидела? Кровь – эта влага жизни – пенилась на губах, к которым я столь часто припадала, исполненная сестринской любви. Моей бедной подруге не суждено было вновь заговорить. Кровотечение из горла ускорило неизбежный конец – Виолетта Хаммонд умерла, не дождавшись, пока примчится из Англии ее возлюбленный, чтобы сжать бесценную ладонь и перехватить угасающий взор.

Добрейшая леди Дьюкен

Глава 1

Белла Роллстон вбила себе в голову, будто бы кормиться самой и помогать матери зарабатывать на хлеб можно одним-единственным способом, а именно живя в компаньонках у знатной дамы, то есть в мире совершенно незнакомом. Дама должна быть достаточно богата: чтобы платить Белле жалованье, – и настолько взбалмошна, чтобы нуждаться в услугах наемной компаньонки. Пять шиллингов (часть одного из тех немногочисленных соверенов, которыми располагали мать и дочь – и которые таяли столь быстро), целых пять шиллингов было отдано элегантной хозяйке конторы по найму на Харбек-стрит в надежде, что сия Превозвышенная Особа подберет для мисс Роллстон подходящую вакансию.

Превозвышенная Особа бросила взгляд на две полукроны, положенные на стол рукой Беллы, убедилась, что они ей не мерещатся, и лишь тогда взялась заносить Беллины умения и пожелания в гроссбух весьма устрашающего вида.

– Возраст? – был первый, лаконичный вопрос.

– Восемнадцать; только в июле исполнилось.

– Таланты имеются?

– Нет, талантами я не наделена. Будь они у меня, я бы претендовала на место гувернантки, потому что компаньонка ведь стоит на ступень ниже.

– У нас хватает весьма и разнообразно одаренных претенденток, которые жаждут получить место компаньонки как при пожилой леди, так и при юной барышне.

– Да, я знаю! – с девической прямотой защебетала Белла. – Только это совсем другое дело. Когда мне было двенадцать лет, маменька продала пианино, так что я, наверное, играть уже разучилась. И потом, я все время помогала маменьке с шитьем; времени на учебу не оставалось.

– Призываю вас не терять время и сейчас, перечисляя, чего вы делать не умеете; лучше перечислите ваши навыки, – прервала Превозвышенная Особа, которая держала перо