Ледяные объятия - Мэри Элизабет Брэддон

отношениях с женихом она не походила на других девушек. Она рассердилась, когда я сказала, что надобно сообщить капитану Холбруку об ее болезни: тогда ему, наверное, дадут отпуск, и он приедет хотя бы на несколько дней.

– Нет, – заявила Лота. – Не дай ему бог, увидеть меня такой. Я выглядела скверно, уже когда мы прощались, – хватит с Джорджа и этих воспоминаний. Сейчас я еще больше подурнела, и продолжаю дурнеть… О, Хелен, когда я думаю о неизбежном…

Она закрыла лицо руками, и ее хрупкие плечи стали вздрагивать. Лота рыдала. Не скоро смогла я ее успокоить, и отчаяние, которого Лота не сдержала, еще ужаснее казалось по контрасту с ее вечной бравадой.

V

Не рвись узнать, что от людей сокрыто…

Мы теперь не засиживались допоздна. Ужин подавали в семь, а в восемь Лота удалялась в библиотеку, которую с явным удовольствием называла своим логовом. В десять можно было наблюдать, как в спальню гуськом за больной следуют ее сиделка, тетушка и подруга. Лоту встречала ночная сиделка в опрятном платье из узорчатой материи и в хорошеньком белом чепце. Имели место многочисленные поцелуи и нежнейшие пожелания доброй ночи: с обеих сторон и в самом бодром тоне, – после чего мы с мисс Элдерсон расходились на цыпочках по своим спальням, обменявшись парой печальных слов и сочувственных вздохов, чтобы уже в постелях убаюкивать себя слезами, а поутру проснуться с мыслью о неизбежном горе.

Обычно я заглядывала в «логово» незадолго до того, как Лота отходила ко сну; иногда со мной была мисс Элдерсон. Лота либо поднимала удивленный взгляд над книгой, либо вздрагивала, очнувшись от дремы, и спрашивала:

– Уже пора в постель?

Если мне случалось зайти одной и застать Лоту спящей, я тихонько подсаживалась к дивану и молча ждала ее пробуждения, дивясь живописности и роскоши старинных покоев, ибо огонь в дровяном камине поистине преображал все вокруг, в том числе и гобелен с мрачным сюжетом. В отблесках еще эффектнее смотрелись вазы с алыми и пурпурными анемонами и другими цветами без запаха; внушительнее выглядели ряды старинных томов, пышнее – бархатные портьеры, а уж натертые полы коричневого цвета буквально сверкали. Поистине, если бы не тень страха, тяготевшая над «Апельсиновыми кущами», я и сама полюбила бы эту сумрачную библиотеку.

Тем вечером я пришла раньше обычного, покинув гостиную вскоре после того, как часы пробили девять. Еще за ужином я заметила в Лоте перемену к худшему, даром что моя подруга по обыкновению напускала на себя веселость и сердилась, что с ней обращаются как с больной. Ее прибор стоял на общем столе – так она велела; она едва притрагивалась к одним блюдам, зато налегала на другие, наименее питательные, высмеивая врачебные предписания насчет диеты. Я едва высидела время с восьми до девяти; подавляя тревогу, занимала мисс Элдерсон безиком и, будучи не сильна в этой карточной игре, позволяла старушке выигрывать. Как и у всех пожилых людей, у мисс Элдерсон печаль задевала сердце только краем: тетушка Лоты примирилась с неизбежным. Внимательный доктор и превосходные сиделки значительно облегчили ее тревогу – так она мне сказала. Делается абсолютно все, на что способны любовь и забота, а что до остального – она, мисс Элдерсон, ходит в церковь, молится по утрам и вечерам читает свой весьма потрепанный Новый Завет и, по моему разумению, чувствует себя почти счастливой.

– Все мы рано или поздно умрем, милая моя Хелен, – заметила мисс Элдерсон самым обыденным тоном.

Да, умрем. Только одно дело, когда смерть настигает человека на той стадии долгого пути, к которой приближалась сама никчемная и жалкая мисс Элдерсон (а она влачилась уже через опустошенные поля, мимо изгородей, с которых ветрами был сорван весь цвет; ее постигли седина и выпадение зубов, подслеповатость и тугоухость; ум ее ослабел, и одна мысль вытеснила из него все прочие), и совсем другое – умереть, как Лота, на пике юности и красоты, будучи богатой и любимой, когда весь мир лежит у ног! Забрать с собой в могилу эти дары! Нет, столь жестокий удел я не могла ни осмыслить, ни принять.

Лота дремала на диване у камина. Сиделка устроилась в кресле с недовязанным чулком: со дня прибытия в «Апельсиновые кущи» она отвлекалась от рукоделия лишь для того, чтобы обиходить больную. Сегодня Лота спала крепче обыкновенного, так что я подвинула к дивану низенький стул и села у нее в ногах, не потревожив.

Книга выскользнула из ее пальцев и, открытая, лежала на шелковом покрывале. Страницы были исписаны от руки. Сиделка, сразу вспомнилось мне, удивлялась интересу больной к дедушкиному дневнику. Моя ладонь накрыла его, и мне удалось им завладеть. Я действовала осторожно, так что Лота даже не шелохнулась.

В моих руках оказался рукописный том страниц на двести; почерк был мелкий, но на диво аккуратный, и чтение не вызвало затруднений, ведь каждую букву покойный мистер Хаммонд выписывал четко, а интервалы между строками оставлял изрядные.

Я стала переворачивать страницы. Дневник бизнесмена, который день за днем в скупых словах фиксирует сделки. Фондовая биржа; железные дороги; рудники; займы; банки… Деньги, деньги, деньги – нажитые и прожитые. Вот и все, о чем сообщал мне этот каллиграфический почерк, пока я торопливо листала страницы, скользя по ним взглядом, не вникая в суть.

В описании своей социальной жизни автор был куда как скуп.

«Обедал с Паркерами; еда отвратительная, компания идиотская. Говорил с Лендоном, который сделал полмиллиона на мексиканской меди; прескучный тип».

«На Пасху отправился в Брайтон; черепаший суп в «Кораблике» очень неплох; мне предоставили мой прежний номер. Пригласил к обеду Смита (не турецкого Смита, а суэцкого)».

Что находит Лота в этих записях, в этом донельзя прозаическом перечислении потерь и приобретений, вдобавок щедро пересыпанном цифрами?

Этот вопрос томил меня, а пальцы мои между тем продолжали листать дневник. Но видела я только бесконечные записи финансового характера, ни о чем мне не говорившие названия банков, рудников и железнодорожных компаний, притом сокращенные, что приближало записи к шифровкам. Так я просмотрела примерно три четверти толстого тома, когда вдруг мой взгляд уперся в название «Апельсиновые кущи». Тут-то лаконичность финансиста уступила место детальным планам и ощущениям человека, который предпринял побег от знакомых сцен и надоевших физиономий, вспомнил, сколь сладостны раздумья о жизни в тишине и уединении.

Вот, значит, на каких страницах зародился интерес Лоты к дневнику! Я теперь вчитывалась в каждое слово. Мне даже в голову не приходило раскаиваться по поводу