Маленький книжный магазинчик в Тегеране - Камали Марьян

Лицо Элис потемнело от горя через год, когда малышка перестала дышать. Элис рыдала в машине, когда они в страшной панике ехали в больницу.

Девочка судорожно хватала ротиком воздух. Мэриголд. Ее звали Мэриголд. Она появилась в их жизни, и почти двенадцать месяцев Ройя теряла остатки своей сдержанности. Она никогда не открывалась Уолтеру до конца; часть ее души всегда оставалась запертой. Он согласился с этим (это ведь Уолтер!), радуясь тому, что Ройя рядом, что он видел ее каждое утро. Но Мэриголд – с ее русыми волосиками, серыми глазками, тихим мяуканьем, когда она брала грудь и сосала с поразительной силой, – Мэриголд пробила все стеклянные стены, выстроенные ее матерью, и расплавила их своей беззубой улыбкой. Двенадцать месяцев Ройя, усталая и радостная, была сама собой. Даже ее юношеская любовь испарилась из-за дочери: теперь для Ройи не было на свете ничего важнее.

По дороге в больницу Уолтер молча сжимал руль. Падал и падал снег; сугробы обледенели и потемнели. В машине звучали молитвы Элис: строки из Библии и обращения к Всевышнему. Элис приехала к ним в гости с Мыса в воскресенье, они ужинали, когда Мэриголд раскашлялась и не могла остановиться. Температура, державшаяся у нее несколько дней, резко повысилась, дочка хрипло дышала и хватала ротиком воздух. Ройя тихо сидела на заднем сиденье с дочкой на руках, и ей казалось, что она вот-вот покроется трещинами и разлетится на кусочки. Только бы дочка поправилась… пожалуйста, пускай доктора понизят у нее температуру… ей станет лучше, конечно, станет… должно стать лучше… Мэриголд хрипло дышала, и тогда Ройя от отчаяния запела старинную персидскую песню. Элис перестала молиться и слушала, а Уолтер просто вел машину как мог быстро по обледеневшей дороге.

У сиделки, взявшей девочку из рук Ройи, были пышные светлые волосы под белой шапочкой. От нее пахло сигаретами. Ройе не хотелось отдавать дочку этой женщине, она боялась расстаться с малышкой. У появившегося вскоре доктора краснел прыщ над губой, готовый лопнуть. В течение многих лет, проходя по улицам, Ройя с негодованием вспоминала тот прыщ и сигаретный запах; они вторглись в трагедию ее жизни и теперь всегда присутствовали в ее воспоминаниях.

О смерти Мэриголд сообщили через сорок три минуты после их приезда в больницу.

Ройя стояла на линолеумном полу под флуоресцентными лампами. У нее онемели ноги. Голос доктора звучал странно, словно сквозь стену. Ройя слышала английские слова, но не понимала их, как в те дни, когда она только что приехала в Америку. Рядом с ней стоял Уолтер, высокий и молчаливый; боковым зрением она видела, как дрожали его огромные руки. Элис стояла наискосок от нее; в облике свекрови все было неподвижно, кроме слез.

Домой они вернулись под утро. Ничего не поделаешь, хотя Ройя готова была не уезжать из больницы; может, просто умереть от голода на линолеумном полу. В том здании, с его шумом, пиканьем аппаратуры и миллионом болезней и несчастий, которые все равно не были настолько важными, как жизнь Мэриголд, в том пахнувшем смертью месте они сидели долгие часы. Уолтер подписывал какие-то бумаги, а потом им велели уезжать. Снова они ехали сквозь сугробы. Ройя не чувствовала ни рук, ни ног, ни пальцев; ей казалось, что в машине сидел кто-то еще, не она. Больше всего на свете ей хотелось увидеть личико Мэриголд, прижаться к нему щекой. Ее горе никогда не пройдет, в этом она не сомневалась.

Уолтер готовил ей чай. Уолтер вставал теперь каждое утро первым и варил яйца вкрутую. Он больше не насвистывал. Теперь в воздухе всегда висела грусть, она летела из пустоты, оставшейся после Мэриголд.

– Зачем ты здесь? Тебе не надо было приезжать! – воскликнула Ройя через несколько недель при виде сестры.

Зари появилась с чемоданом в руке и двумя маленькими детьми. Ройя стояла на пороге своего помрачневшего дома, за ее спиной в кухонной раковине лежала гора немытой посуды, в воздухе пахло затхлым бельем.

– Да, но я все равно приехала, сестрица.

Сыну сестры, Дариусу, исполнилось четыре. Его двухлетняя младшая сестра крутилась на руках у матери. Лейла была на двенадцать месяцев старше двоюродной сестрички, а Мэриголд никогда уже не проживет столько же. Все – каждая деталь, каждое слово, каждая секунда, каждый человек – напоминало Ройе о дочке. Вот только слово «напоминало» тут не годилось. «Напоминать» означало, что она что-то забыла, а потом снова вспомнила. Но она никогда не забывала дочку. Все было связано с Мэриголд, и ничто не могло заслонить память о ней, даже слова сумасшедшей иранки, которые та пробормотала давным-давно: «Дети умирают».

На руках у сестры сидела Лейла, племянница, пухленькая, веселая. Она дышала, она была живая, в вязаном розовом чепчике. Этот чепчик Зари могла бы завернуть, положить в посылку и послать Ройе с запиской: «Маман связала его. Лейле он уже мал. Теперь пусть его носит Мэриголд».

Пусть носит Мэриголд.

Если бы не…

Дариус завизжал и побежал на кухню. Зари разулась и крикнула мальчугану, чтобы он не бегал по дому в мокрой обуви. Ройя глядела на снег, а сестра, племянница и племянник прошли мимо нее в дом. Жизнь продолжалась в холодном, злом сиянии.

Зари удалось сдвинуть горы и перевоспитать Джека. Под умелым руководством жены он превратился из поэта-битника в корпоративного тяжеловоза. Он сочинял броские строчки для рекламы, сначала для печатной, а со временем для телевизионной, и трудно было сказать, огорчен ли бывший идеалист-поэт такой трансформацией. Когда бы Ройя ни видела его, Джек сиял, дети висели на нем как обезьянки, а его когда-то длинные волосы были обриты. В строгом костюме и узком галстуке он выглядел символом рекламщика начала 1960-х. Как Зари удалось настолько сильно переделать своего мужа, какой чудо-наркотик она дала своему Джеку, почему с его лица не сходила улыбка? Ох, сестрица, мы обе знаем, что, в конце концов, многое зависит от того, что происходит в постели, правда? Вот как это делается, скажем прямо! Я не дура, и я знаю, что делать.

Теперь Ройя просто немела при мысли о постели, простынях и занятиях любовью.

Зари навела порядок в доме. Такая тщательная уборка обычно делалась накануне персидского Нового года, первого дня весны. Но до весны еще далеко, за порогом зима, всюду лед и снег. Но Зари не думала об этом и мыла в доме все подряд. А Ройя думала о том, что все ритуалы их любимого с детства праздника теперь бесполезны. Ведь она больше никогда не приготовит праздничный стол хафт син к персидскому Новому году, не поставит на него предметы, начинающиеся с буквы «син», символы возрождения и обновления. Нет. Не замочит в воде чечевицу, чтобы она дала зеленые ростки, не раскрасит яйца – символ плодородия. Никогда. Персидский Новый год, первый день весны, Новруз – все это не имело теперь значения. Уолтер и Ройя не станут его праздновать, как и Рождество или День благодарения. Какой смысл?

Зари помыла окна (в феврале! в Новой Англии! зачем? они все равно покроются снегом и льдом). Зари перестирала всю одежду. Она пошла в магазин, купила свежих продуктов, жарила, парила, варила, тушила и наполнила холодильник хорешами, блюдами из риса, долмой из виноградных листьев, мясными котлетами, кускусом и картофелем. Она открыла окна и впустила в дом свежий воздух (морозный воздух). Зари даже настояла на своем – растопила сахар в сковороде, добавила туда несколько капель лимонного сока и теплой воды и этим «воском» удалила волоски с ног Ройи.

– Неужели ты думаешь, что меня теперь это волнует?

– Это не для тебя.

– Уверяю тебя, что Уолтеру это тоже безразлично. Уверяю тебя, что он даже не узнает, есть ли у меня на ногах волосы.

– Ну, пожалуйста. В какой-то момент тебе придется…

Ройю трясло от ставшего привычным горя. Ей хотелось исчезнуть. Какая теперь разница? Никакой.

Зари прожила у сестры две недели. Однажды Ройя села на пол и поиграла с племянницей и племянником. Она слушала их веселый смех. Потом встала, легла в постель и пролежала там до вечера.