Не слушай море - Мельцер Саша

Светлые волосы мелькнули за поворотом. Алиса скрылась, удаляясь к репетиционному залу, а я так и остался стоять посреди коридора. Но мне тоже стоило идти к аудитории с костюмами. Как только я туда зашел, то сразу в нос ударил запах пота, волнения, пыли и апельсинового освежителя воздуха.

Народу было много, почти каждая парта оказалась занята чьими-то вещами. Увидев на последнем столе рюкзак Мишеля, я двинулся к нему, потому что свободных мест в аудитории уже не было, а делить парту с кем-то незнакомым я не хотел. Из двух зол лучше выбрать известное. Оно как-то роднее к телу. Его костюм еще лежал нетронутым, видать, он до сих пор сопровождал вице-мэра и бывшего ректора.

Свой костюм я нашел здесь же, бережно упрятанным в тканевый чехол. Я приводил его в порядок весь вечер, разглаживая даже самые незаметные складки. Со сцены их все равно не было бы видно, но я хотел выглядеть хорошо. Белая рубашка с холодным отливом сочеталась с темно-синей тканью костюма. И только небрежно растрепанные волосы, мельком увиденные мной в отражении стеклянной дверцы шкафчика, портили образ идеально-выточенного оперного певца. Я попытался их пригладить – бесполезно, они все равно торчали. Тогда я сбрызнул их водой из бутылки, и на несколько минут пряди действительно улеглись. Но стоило им высохнуть, как опять встали торчком. Махнув на это рукой, я еще раз посмотрел на стеклянное отражение и поправил атласный темно-синий лацкан.

– Готов?

Голос Мишеля прямо над ухом заставил меня вздрогнуть. Улыбнувшись, я склонил к нему голову. Он еще стоял в джинсах и рубашке, не успев переодеться. Впрочем, Эйдлен все равно выступал последним, и торопиться было некуда. Мне, впрочем, тоже – я пел перед ним.

– Готов, – кивнул я. – Волнуешься?

– Всегда нервничаю перед выступлением, – улыбнулся он, а потом вывернул карманы джинсов. В его ладонях оказалась смятая упаковка от большой шоколадки «Аленка». – При стрессе начинаю точить шоколад. Мама всегда говорила, что у меня диатез на щеках будет от такого количества сладкого.

Слегка нахмурившись, я посмотрел на обертку в его руках.

– А сейчас твоя мама где? Просто, когда мы были в гостях, я ее не видел.

Выдавать Алису мне не хотелось, но она сказала, что Мишель с матерью общаются редко. А забота о диатезе мне показалась слишком личной и близкой для дежурных разговоров раз в несколько месяцев.

– В Петербурге, – повел он плечами и выкинул фантик в ближайшую урну. – Мы иногда общаемся. По телефону.

– Здорово, моя в Москве. – Я решил перевести тему. – Мы тоже иногда общаемся.

Он сочувственно на меня посмотрел, но я не сразу понял причину его сожалений.

– Трудно здесь, после Москвы? – спросил он, и все встало на свои места.

– Непросто, – согласился я, глядя, как Мишель переодевается. – Все здесь… другое. Простора нет. Мне иногда кажется, что из Морельска высосали жизнь.

В его взгляде мелькнуло понимание.

– Поэтому хочу поскорее уехать. Окончить консерваторию и свалить.

Я мог только понимающе кивнуть – сам я понятия не имел, куда подамся после консерватории: в Москве меня никто не ждал. Казалось, что там мне уже выписан волчий билет до самой пенсии, и пытаться устроиться в любой театр – гиблое дело. Можно было податься в Петербург. Или, на худой конец, во Владивосток, где отстроили Приморскую сцену Мариинского театра. Я просто хотел петь. И желательно не в провинциальном театре.

Впервые я посмотрел на Мишеля другими глазами. Теперь я видел недовольного Морельском талантливого парня, которому хочется поскорее слинять из альма-матер и забраться повыше. Там, где он с его голосом действительно достоин быть. И на секунду я даже почувствовал с ним внутреннее единение: я ведь был таким же – недовольным, талантливым, желавшим лучшей жизни в другом месте. Впервые у Мишеля было человеческое, взволнованное лицо, а не надменно-презрительная маска, как на всех репетициях.

Может, мы все-таки сможем подружиться?

– Свалим, – решительно сказал я. – Закончим и свалим. Я тоже тут оставаться не планирую. К черту этот город.

– К черту, – согласился Мишель и застегнул пиджак. – Пора за кулисы.

Мы вышли из аудитории и направились к кулисам. Коридоры консерватории совсем опустели, и только из зала доносилось чудесное пение старшекурсницы с ее выдающимся меццо-сопрано. Почти дойдя до конца коридора, мы прошли через неприметную дверь с надписью «Служебный вход» и оказались за огромными бархатными шторами.

Здесь толпились все: от педагогов до нервничающих первокурсников. Одна девочка как мантру повторяла про себя слова песни, вторая слабо дергала себя за косы в тщетных попытках избавиться от волнения. У меня тоже холодели ладошки. Сквозь тонкую щель между портьерами виднелся зрительный зал – он был битком, занятыми оказались и лоджии. Ни одного свободного кресла. Все пришли смотреть на нас и слушать самых выдающихся музыкантов Морельской области.

– Тут каждый год так, – шепнул мне на ухо Мишель. Я опять вздрогнул, не услышав, как он оказался за моей спиной. – В апреле тоже подобный будет. Об этом потом пишут в газетах, показывают по центральному каналу и зазывают преподавателей из Москвы. Хотят, чтоб консерваторией гордились.

«Бред, – решил я про себя. – Кому нужна провинциальная консерватория?»

– И что, кто-то приезжает?

– Консерватория на неплохом счету у министерства культуры, – прошептал Мишель. – Ты же наверняка знаешь, что многие ее выпускники становятся звездами в столицах. Однажды в газете даже заметку написали, что Морельская область – область талантов.

Я прыснул. Мишель тоже хрипло хихикнул. На нашем факультете действительно талантливых ребят было не так много: Мишель, я, девочка-старшекурсница с меццо-сопрано и еще несколько ребят с красивыми глубокими баритонами. С инструментального факультета я знал мало кого – все-таки учился здесь только второй месяц.

– Елизаров! – услышал я свою фамилию и резко обернулся. За моей спиной стоял незнакомый мне преподаватель. – Ты следующий, давай!

За неловкой болтовней с Мишелем я даже не заметил, как концерт приблизился к своему завершению. Часть времени мы проторчали в костюмерной, выйдя оттуда последними, потом болтали у кулис – конечно, не мудрено, что я едва не пропустил время выхода.

Ладони вмиг вспотели, а колени подогнулись. Я никогда не боялся сцены, но слишком давно на нее не выходил, не смотрел в глаза зрителям, не купался в океане аплодисментов. На морельской сцене и вовсе ни разу, кроме репетиций, не стоял. Слишком яркие софиты били в глаза, вынуждая щуриться, я оглядел весь зал, включая лоджии. Улыбнувшись, склонил голову в легком поклоне, когда меня представляли.

«Родион Елизаров, студент второго курса направления академического пения, контратенор», – вещал голос из-за кулис, а потом заиграли первые ноты песни Бернеса, и я на секунду задержал дыхание. Микрофона не было, но я привык еще в Москве удерживать зал голосом.

«Талантливый мальчик», – услышал я с первого ряда, но так и не смог разобрать, преподаватель это сказал или ректор.

А потом вступление дошло до первых слов, и я, набрав в грудь побольше воздуха, запел. Сначала – ровно, плавно, перебирая ноты волнами, позволяя слушателям качаться на них, медленно уплывая по тексту. Песня только с первого взгляда была простой, но на самом деле в ее простоте крылась сила. Мы дополнили ее на репетициях верхними мелизмами, и она зазвучала по-новому.

Пусть я полностью сконцентрировался на исполнении, но все равно следил взглядом за зрителями и их реакцией. Бывший ректор бумажной салфеткой промокала уголки глаз от слез, а вице-мэр сжимал ее ладонь; преподавательский состав молчал, не сводя взгляда со сцены. И, видя их молчаливое одобрение, я решил пойти на риск, который бы наверняка не поощрили, но мне хотелось добраться на последнем четверостишье до высоких контратеноровских нот.

«Не вздумай, – сказал мне преподаватель специальности. – Не дотянешь – опозоришься».