Не слушай море - Мельцер Саша

Но я так хотел спеть Орфея вместо Мишеля. Этот концерт стал отличным шансом доказать, что я – достоин. Я – лучше.

Закрыв глаза, я полностью растворился в музыке, и не существовало больше ничего. Ни зрительного зала, ни выпучивших глаза преподавателей, ни бывшего ректора с бумажной салфеткой. Я, текст и фортепианное сопровождение, быстро подстроившееся под мои верхние ноты.

Как только я завершил последний аккорд, непроизвольно раскинув руки и едва ли не притопнув от удовольствия на сцене, как услышал тишину и свое дыхание в ней, рваное и нервное. Пианист уже убрал руки с клавиш, а молчание так и висело в зрительном зале. Я растерянно оглядывал первые ряды, сидевшие будто в трансе.

Сначала из амфитеатра послышались редкие хлопки, а потом их подхватили, и шквал аплодисментов разлился по всему зрительному залу. Преподавательский состав тоже громко хлопал, и, только столкнувшись с недовольным взглядом педагога по академическому вокалу, я понял, что за самодеятельность мне крышка.

«Я же говорил, талантливый мальчик!» – слышал я с первых рядов.

«А какие верхние ноты!» – вторили этим голосам другие.

Все слилось в один гул. Поклонившись еще раз и улыбнувшись, я ринулся к кулисам. Мишель стоял озадаченный, но перед выходом все равно одобряюще похлопал меня по плечу.

– Молодец, – шепнул он. – Это было феерично. Ты всех будто погрузил в транс.

И сам пошел на сцену под объявление закулисного голоса:

«Для вас споет Михаил Эйдлен, студент второго курса направления академического вокала, контратенор». Но, слегка высунувшись из-за кулис, я понял, что Мишель даже здесь в представлении не нуждался – все уже смотрели на него с восторгом и нетерпеливым ожиданием.

Когда Мишель взял первую ноту «Ноктюрна» Магомаева, я понял, что не могу их осуждать. За кулисами все стояли завороженные, смотрели на Мишеля широко открытыми глазами, а он плавно, по-кошачьи двигался на сцене, шагая из стороны в сторону и удерживая зал только силой собственного голоса.

Я опять выглянул из-за кулис и увидел, что все в зале с придыханием замерли. Слова лились не то что рекой – бескрайним океанским течением, поражающим глубиной и плавностью. Его голос, филигранно переливающийся от одного перезвона к другому, звучал и под высокими сводами потолков, и в зрительном зале, и с не меньшей силой добирался до закулисья. Я не сомневался, что если выйду в коридор, то обязательно услышу его голос и там. Причем он будет звучать так громко, словно Мишель стоит рядом.

Алиса, сидевшая в зале, тоже выглядела завороженной. Ее кожа казалась еще бледнее в темноте и приглушенном свете софитов. Взгляд ее голубых глаз неотрывно следил за действиями Мишеля на сцене. Рядом сидевшая Крис тоже слушала, но вяло, подперев подбородок ладошкой. Мне казалось, что еще чуть-чуть – и она точно заснет прямо под конец концерта. Но Алиса толкнула ее в бок локтем, и Кристина тут же опомнилась, дернувшись и широко распахнув глаза. Они перекинулись парой фраз – я видел, но, к сожалению, не слышал, о чем они говорили.

На мгновенье мне тоже захотелось оказаться в зале в качестве зрителя, чтобы ощутить всю магию, которая сейчас исходила со сцены. До кулис, может, и долетал звук, но Мишеля мы видели еле-еле и сбоку, потому что полноценного обзора у нас не было. Я мог бы сейчас пройти по пустым коридорам до зрительного зала, зайти через большие приоткрытые двери и досмотреть выступление, но, во-первых, там не было ни единого свободного места, а во-вторых, к моему приходу Мишель бы уже закончил петь. Поэтому мне оставалось только стоять за кулисами и ждать, когда звезда консерватории возьмет финальную ноту.

И он взял ее так, что зал рукоплескал еще несколько минут, не желая отпускать со сцены талантливого студента, и даже редкие выкрики «на бис», совершенно не свойственные консерватории и оперной музыке, доносились из амфитеатра. Но Мишель все-таки улизнул, поклонившись в десятый – я считал! – раз, и снова похлопал меня по плечу, проходя мимо.

– Ты отлично выступил! – воскликнул я. – «Ноктюрн» дался тебе нереально!

– Я просто много репетировал, – рассмеялся Мишель и по-дружески приобнял за плечи. – Ты тоже был хорош! Эта последняя нота! Если б ты вытянул тогда так же, то разбил бы все бокалы!

Неловко рассмеявшись, я легко растрепал его волосы, уложенные гелем, и теперь они стояли торчком. Вокруг нас кружила сплошная суета: девочки собирали костюмы, преподаватель с младших курсов шепотом командовал о том, кому и куда пойти, а зрители толпой выходили из зала. Их еще ждал недоеденный фуршет в холле консерватории.

Мы с Мишелем тоже стали собираться. Алиса с Кристиной должны были ждать нас у большой колонны в коридоре недалеко от зрительного зала – мы условились об этом еще перед выступлением.

– Что у тебя с Крис? – внезапно спросил я. Мне было неудобно спрашивать у нее, а Мишеля не так сложно вывести на разговор.

– В смысле? – удивился Эйдлен, расстегивая две пуговицы пиджака.

– Когда мы у вас сидели… Вы типа почти поцеловались… – выдавил я, запинаясь после каждого слова.

– А, ты об этом. – Он небрежно отмахнулся. – У нее есть кто-то. Мы не целовались, хотя она симпатичная.

Я ожидал услышать, что они вместе. Или они поцеловались и теперь избегают друг друга от неловкости. Но точно не то, что сказал мне Мишель.

– Странно, она не рассказывала, – промямлил я. – Извини, что полез с этим вопросом.

– О, все окей. – Мишель ослепительно улыбнулся. – Просто не там ищешь, если хочешь ее защитить. Ну, или хотя бы узнать о таинственном ухажере.

– А она тебе не сказала…

– Нет. – Он меня перебил. – Мне это неинтересно, не обессудь. Может, пойдем переодеваться? Хочу уже снять этот костюм…

У меня тоже под пиджаком уже начинала чесаться спина. Хотелось стянуть рубашку, чтобы влезть в комфортную футболку. Концертные костюмы обычно были не самыми удобными, в них прела спина, потели руки: на сцене и в зрительном зале было жарко от людского дыхания и света софитов. Еще радовало, что на улице стоял октябрь. Что творилось в зале в июле, не хотелось даже представлять – наверняка даже приоткрытые окна от жары не спасали.

Шумно выдохнув, я снял пиджак по дороге к аудитории. Мишель отставал, и, когда я обернулся, чтобы его дождаться, в меня чуть не врезалась Даша.

– Тебя Геннадий Аристархович ищет, – задыхаясь, выпалила она. – Злой как черт.

По спине, кроме испарины, еще и мурашки побежали. Геннадий Аристархович – наш преподаватель по академическому вокалу. Я вспомнил его пронзительный, сердитый взгляд, когда потянулся на сцене к неоговоренной заранее ноте, спутав всю мелодию аккомпаниатору. И сразу стало ясно: ничего хорошего в разговоре с педагогом меня не ждет.

– Иду.

Мишель, услышав разговор, только сочувственно мне кивнул.

– Он остался в зале.

Мне пришлось развернуться. Каждый шаг давался с трудом. Наверное, именно с таким тяжелым сердцем приговоренные идут на гильотину. Я всего лишь шел в концертный зал для разговора с педагогом, но ощущения оставались те же. Консерватория была большей частью моей жизни. Воображение уже рисовало неприятные картинки с очередным отчислением, педагогическими советами и разбирательствами, поэтому чем ближе я подходил к двери, тем сильнее накручивал себя. А что, если он меня с порога выгонит? А если он уже решил перевести меня на другое отделение? Черт.

Я поскребся в дверь и медленно ее приоткрыл. Геннадий Аристархович сидел за фортепиано, перебирая клавиши.

– О, Елизаров, заходи, – кивнул он. – Объяснишь?

– Нечего объяснять, – пробормотал я. – Так вышло.

– Молодец, – просто сказал Геннадий Аристархович, даже не повышая тон. – У тебя получилось. Ты хорошо спел. А если бы нет?