Весна на Луне - Кисина Юлия Дмитриевна

Как-то у папы появилась идея написать «Гамлета» для слонов, но осуществить этот замысел ему бы не удалось. Пока он работал в цирке, мне позволяли торчать за кулисами. И однажды мне посчастливилось прикоснуться к слону. На ощупь кожа слона напоминала древесную кору, и в отличие от других покоренных животных, он был человеческим сообщником. В конюшнях обычно сидели «гости», которых впускали в цирк за небольшую плату. Считалось, что запах навоза излечивает от разных легочных недугов. Обычно они сидели на принесенных с собой складных стульчиках. Напротив каждой лошади сидел чахлый астматик, и время от времени кашель его акустически смешивался с лошадиным ржанием. Работникам конюшни было выгодно впускать посетителей. Больные дышали навозом глубоко, стараясь пропустить через легкие как можно больше целебной вони. Картина этою городского санатория была довольно странной. С тех пор я тоже полюбила запах навоза.

Пока отец работал для цирка, он подружился с цирковыми артистами. У каждого из них была какая-то своя невероятная история жизни. Многие из них были ветеранами войны, и в особенности меня удивляло, что клоуны когда-то были солдатами и шли в атаку. Дети цирковых артистов тоже были особенные — школа была у них постольку-поскольку, и они все время переезжали из города в город, каждый раз посещая новый класс. Я очень им завидовала и увлеклась чтением цирковых воспоминаний. Особенно меня впечатлила книга Натальи Дуровой. Она писала в основном о том, как спасали цирковых животных во время войны, и это было здорово. Тогда я твердо решила, что тоже стану работать в цирке, переезжая из города в город, а для этого мне надо было сбежать из дому.

«Выступает Мария Турандот-Беллини (это мой цирковой псевдоним)!» — объявляет конферансье. Передо мной раздвигается тяжелый бархатный занавес, и в лицо мне ударяют прожекторы. Звонкий и щемящий звук трубы околдовывает трибуны, а когда он смолкает, я слышу, как в первых рядах потрясенные люди шепчут: «Так ведь она еще ребенок!» Из моих рукавов, широких, как патефонные раструбы, вылетают белые голуби. Их становится все больше и больше. Они облетают все огромное пространство под куполом и исчезают в темном грозовом небе. Потом я поднимаю руки и ловлю пальцами оглушительные аплодисменты. Пальцы мои растут вверх и превращаются в цирковые леса. Потом все это быстро исчезает, и сверху по белым лианам спускаются обезьяны. Одна из обезьян одета во фрак — это мой будущий муж, Иван-Хануман, и он подходит мне по росту. Он носит черный цилиндр и долго раскланивается перед публикой. Потом он забирается в ящик, разрисованный золотыми звездами. Я хлопаю ладонью по ящику. Ящик вспыхивает. Публика кричит от восторга и ужаса. Люди вскакивают, бросаются к проходам, в панике волоча за собой детей. Цирк охвачен пожаром. Огонь перекидывается на соседние здания. Теперь пылает весь город. Вскоре огонь охватывает всю Землю. Пылающий шар летит в черном океане мирового пространства, рассекая пояса мыслимого времени. Рядом гогочут кометы. Черные дыры жадно пьют серебряные ленты галактик. Ржут лошади и носятся по кругу. Потом арена раздвигается и преображается в огромный стадион. Теперь уже с неба сыплются цветы и публика никуда не бежит. На стадион опускаются четыре дирижабля. По веревочной лестнице я забираюсь в один из них, в тот, на котором написано слово «Африка». Дирижабль поднимается высоко в небо, туда, где парит Икар, а рядом с ним — на заоблачном троне сидит Леонид Ильич Брежнев и одобрительно шевелит густыми бровями.

Часто мы сидели в кабинете директора цирка — Стаса Прохорова, а на представлениях нам выделяли правительственную ложу — рядом с приподнятой вверх тарелкой оркестра. Здесь мы чувствовали себя королями. Я гордилась тем, что папа знает многих музыкантов. В основном музыканты эти были неудачники, закончившие консерваторию и не получившие места в театре. Вместо произведений Вагнера они играли какие-то бодрые эстрадные мелодии. Было много духовиков, и до сих пор цирк связан у меня с блеском огромных медных труб. Валторны похожи на золотой кишечник с широкими воронками-ртами, в которые запросто провалиться такому небольшому человеку, как я. Тихо вступают скрипки, потом гремит барабан — особый цирковой барабан, звуки которого похожи на взрывы гигантских шариков черного перца в самый разгар грозы. Потом на нас обрушиваются брызги и целые водопады звуков. Увертюра, как в опере.

Однажды мы встретили на улице одного из цирковых музыкантов. Дядя Валя был человеком, голова которого могла бы послужить моделью для страусиных яиц. Он был всегда на грани нервного срыва. Его жена Тамарочка, с удивительно симметричным лицом, была само спокойствие и даже сама безучастность. Она была воспитанницей детдома — страшно косноязычная, ни по-русски, ни по-украински толком не говорившая. Казалось, ей был недоступен весь спектр человеческих чувств, а было примерно эмоций пять или шесть. То есть чувства ее были без нюансов, как если минутная стрелка показывала бы лишь каждые десять минут, вместо того чтобы тщательно переходить от минуты к минуте, поскольку внутри механизма не хватает доброй трети зубцов. В цирке ее называли Прибалтикой.

На самом деле Тамарочка могла бы послужить идеальным примером земной красоты, и будь дядя Валя скульптором, а не каким-нибудь занюханным клавишником, он изваял бы ее в мраморе, в гипсе, в глине, в пластмассе, в металле, в бронзе и даже в навозе! Он называл ее на варшавский манер — Зайончковским, она его — Зайчиком и, постоянно уговаривая не волноваться, целовала в пустую макушку, глядя вниз, с колокольни своего величественного роста. При этом как-то даже больно бросалось в глаза, что Тамарочка его по-настоящему любит и что в своей зайончковской детдомовской прошлой жизни она еще никогда не встречала столь умного, вежливого, хорошо воспитанного, образованного, возвышенного, ласкового и, как потом выяснилось, смелого мужчину. Потом я видела дядю Валю в цирке, играющего на электрическом клавесине.

Перед представлением я всегда очень волновалась — так, будто это именно я сейчас выйду на освещенный ярким светом круг красной арены. Конферансье в цирке назывался инспектором манежа, и был это самый главный человек, объявлявший номера и приглашавший на арену новых артистов. Рабочие назывались униформистами и носили синие гусарские венгерки с золотыми пуговицами. Иногда они были одеты в тюрбаны, эти пришельцы, рожденные из пузырей Гвадалквивира. В этот момент к нам стремительно приближался Самарканд, змеи с лебедиными шеями и черными воротниками, извилистые улочки раскаленных городов, бенгальские фейерверки и факиры из Раджастана.

Больше всего я ненавидела разных гимнастов — мне было скучно, хотя они и рисковали жизнью, и, разбейся кто-то из них насмерть, у меня бы это не вызвало ни малейшего сожаления. Зато я очень оживлялась, когда появлялись фокусники и клоуны. Клоуны обычно говорили те самые слова, которые на кухне казались мне не смешными, и трибуны трудящихся взрывались хохотом. Я замирала особенно в тех местах представления, когда кто-то произносил фразы, подсказанные мной на кухне, и ощущала себя очень важным человеком.

Однажды отец познакомил меня с двумя очень красивыми людьми. Разумеется, они показались мне ослепительно красивыми, потому что ходили в серебряных костюмах, и я очень удивилась, увидев их в нормальной одежде. Это были заслуженные артисты СССР, и работали они с тиграми, то есть были смельчаками и засовывали головы тиграм в пасть. Папа сказал мне, что вскоре они с тигром придут навестить нас, и я с нетерпением ждала, когда же это произойдет. Я уже представляла себе, как тигр входит в наш двор, обнюхивает насмерть испуганную дворничиху, потом, к моей большой радости, проглатывает ее и медленно понимается по лестнице. Потом тигр будет лежать на ковре, а я с позволения хозяев смогу почесать его за ухом.

Пришли они без тигра, и меня это не на шутку расстроило. Но все равно, жена заслуженного артиста была и в декольте, и в блестках, и в боа и хохотала громко и отрывисто, кутаясь в это боа так, будто в квартире был чудовищный мороз. Муж ее специально для меня изображал рычание тигра, и это было очень здорово и не было похоже на жизнь обычных граждан. Втайне я считала их настоящими магами. Весь вечер они пили с моими родителями принесенную ими чачу, и пьяный папа читал им нараспев стихи своего любимого поэта — Константина Симонова, хотя в глубине души было им на Симонова глубоко наплевать. Но это было совершенно не важно, потому что после их ухода в нашей квартире еще долго оставался какой-то серебристый мерцающий след.