Весна на Луне - Кисина Юлия Дмитриевна

Зато школа гордилась целым выводком тургеневских ась. Все они были порывистые, дикие, смешливые или погруженные в сомнамбулическую забывчивость. Среди них были аси дородные и те, у которых вот-вот подломится тонкая шея, аси на ногах-крючьях, на длинных подростковых ходулях и с толстыми мясными шарами в детских хлопчатобумажных лифчиках. Некоторые из этих ась с остервенелой зрелостью вгрызались в гранит науки, а некоторые, такие, как я, откровенно гоняли зевками заблудившиеся в их косах буквы и цифры. Было среди этой толпы ась и несколько мальчиков — хилых, малоподвижных. похожих на изъеденные древесными червями ружейные стволы, или широкоплечих, кропленных подростковым прыщом. Но надо всеми этими классами — к шестому это стало уже совершенно очевидно — начинало течь парное и терпкое молоко любви.

Обычно после уроков, неся в себе это нарождающееся молоко и напустив на себя высокомерный вид, мы шли по парку на троллейбус мимо обычных людей. Парк неподалеку от Бабьего Яра на Сырце был особенный, весь в пыльце солнца, всегда бесконечный и глубокий, уходящий высоко вверх огромными своими помещениями, закутками и прохладными нишами. Здесь царило непреходящее бабье лето. Мы знали, где-то над ним высятся желтые этажи лиственных башен. Внизу были извилистые коридоры и тропы, уводящие в овраги, при взгляде на которые казалось, что мы в дальних горах. В убегавших в бесконечную глубину расщелинах этих оврагов прятались поезда Детской железной дороги, выстроенной для пионеров в пятидесятые. Дорога шла петлей, кольцом, поезда доходили до тупика, до станции Комсомольская, потом возвращались на петлю и проезжали станцию Пионерская. Была еще одна станция — Техническая, но пассажиры туда не доезжали. Через овраг был перекинут виадук, мост, на котором висела тарзанка-канат для особо отчаянных. Потом дорога пришла в упадок, и поезда уныло стояли на станциях. Маленькие это были поезда — для детей-пионеров, с детьми-пионерами-вагоновожатыми и с детьми-стрелочниками. Это был город карликов.

Из-за поездов этих мне казалось, что когда-нибудь я сяду в зеленый вагон и он понесет меня без остановок. Всю жизнь я так и просижу в этом поезде, а если и будут остановки, то на каких-то полустанках в снегу. Несомненно, меня будет мучить медсестра-проводница, будет привязывать меня на остановках, чтобы я не сбежала. Единственным развлечением станет терпкий чай, бьющийся о стенки стакана, и стакан, бьющийся о подстаканник с государственными гербами, теми же, что и на рублях.

Зимой в сырых петлистых улицах, где с домов свисали причудливые клетки чугунных балконов, снег пах признаками реальности. Я не любила признаков реальности, в которой была тетя Вера, Ю. А., Сергеевна и ребенок, застывший в колбе. Эти признаки меня обижали и страшили, как башмаки мертвеца с подгнившими мокрыми шнурками.

Мы часто гуляли с папой по городу, и он всегда говорил — раньше здесь находился такой-то памятник или такой-то дом. Это значило, что все это было уничтожено либо революцией, либо войной. Но мы и сами были свидетелями дальнейшего уничтожения. Рядом с нашим панельным домом все дома были из бетона. Лишь на маленькой улочке, уводившей в гору Московского района, среди грубых этих жилищных фабрик стояла небольшая усадьба с цветами на окнах. Усадьбу эту правительство не снесло, чтобы жителям района становилось окончательно тошно от собственной железобетонной жизни. Уцелела она благодаря тому, что когда-то в ней жила мать Ленина. В этот особнячок мы-то и ходили на экскурсии несколько раз в году. Водил нас туда Мыкола Юхимович, школьный историк, вертлявый, как танцор, и говорливый, как ярмарочный зазывала.

Путь наш начинался из школы, и мы должны были идти рядами, как каторжники, скованные одной цепью. В головах у нас была алгебраическая шелуха, самые настоящие опилки, наивный цинизм и младенческая похоть. Пока каторжники толпились у входа, распутывая свои цепи, шарфы и куртки, Мыкола Юхимович выныривал из импортного пижонского пальто и, неизменно потирая свои сухонькие лапки, принимался распинаться перед сальными вахтершами так, словно это были королевские фрейлины. Потом появлялась женщина-методист с головой тюленя. Сотрясая вселенную, она вела нас на верхний этаж и монотонно произносила заученную речь о непреходящем значении Октябрьской революции. Спотыкаясь друг о друга, мы с жадным интересом щупали предметы буржуазного быта, и женщина-тюлень хлопала нас по рукам.

В конце таких экскурсий мы всегда оказывались на темной лестнице с резными перилами. И тут начинался спектакль, потому что инициатива неизменно переходила в руки нашего историка. Он начинал подпрыгивать, чесаться, как обезьяна, и вращаться, как волчок. Выражение его лица в эти минуты делалось театрально-слезливым. Он горестно рассказывал, как к матери вождя приходила царская охранка, когда брат его, Александр, стрелял в царя. При этом возникало ощущение, что и самому Мыколе Юхимовичу удалось просочиться в какую-то временную лазейку, чтобы присутствовать во время обысков и арестов, так подробно он описывал, где и в какой позе стояла Мария Александровна, крохотная мать вождя мирового пролетариата. Он и дрожал от страха так, словно он — это и была она, и громко дышал, и далее хватался за сердце. Мы, школьники, смотрели на него с издевкой, толкались, перешептывались и отпускали вполголоса колкие замечания. Потом Юхимович тыкал пальцем в застекленные письма вождя к матери. Ужасный был, надо сказать, у вождя почерк, но работники музея хвалили его почерк и говорили: «Это почерк гения!» Они были все до одного страстно увлечены почерком вождя. «Смотрите, какой у него был стремительный почерк — быстрый, как мысль и рысь; и буквы как кони, каждая из которых рвется вперед неистово и безудержно!» Вот какие это были кони букв, как те кони чувств, сдержать которые мы были не в силах. А вот это промокашка брата Ленина. А вот в этом кресле сидели его родственники, касаясь их телами!

Потом уже, в старших классах, была экскурсия в Москву и был Музей Пушкина, в котором жил еще один гений со стремительным почерком, который совсем мало чем отличался от Ленина. И Пушкин, и Ленин были братья — одно и то же лицо с разным выражением. Оказалось, что поэт тоже сидел на каких-то деревянных стульях, как нам говорили, «того времени», выпиленных из деревьев, которые выросли и погибли давно, тогда, в ту эпоху, к которой невозможно было прикоснуться пальцами, в те времена, когда все было именно так, а не по-другому, но на стульях этих потом уже не позволено было больше сидеть ни одному живому телу.

Ленин являлся мне по ночам. Он вылезал, как джинн из расписной закарпатской керамики, толкавшейся на шкафах. Поначалу — кудрявый и невинный, розовый и старательный, и дерзкий, а с годами — росший вместе со мной. У него были глаза рыси, и он и был тем самым ученым котом, который ходил у лукавого моря вокруг дуба, тряся золотыми чеширскими цепями. Он садился рядом со мной, и мы начинали с ним вдвоем наблюдать за причудливыми тенями, которые гнали по желтым стенам огни проезжавших грузовиков.

Пока я по ночам беседовала с вождем мирового пролетариата, мой папа работал для цирка и эстрады — он писал репризы и ревю цирковых представлений. Все это должно было быть смешным, чтобы веселить советских трудящихся. Уже с утра начинался бодрый стук печатной машинки «Эрика», которая была черной, старой и необычайно громоздкой. В ней то и дело заедало каретку. Зато сам этот стук был особенный — как звук сельскохозяйственной машины, собирающей жатву. С раннего утра, когда папа начинал стучать, в доме все останавливалось, замирало и прислушивалось, и когда мне не надо было идти в школу, я замирала под этот звук, уносясь мыслями очень далеко от нашего города. Папа проверял свои скетчи на нас, по воскресеньям торжественно читая вслух во время завтрака. Мы должны были натужно смеяться. Достоинства этих произведений определялись по количеству так называемых «смехов». В пятиминутном произведении должно было быть по меньшей мере три «смеха» и пять или шесть «усмешек». Если их было меньше, папа не на шутку расстраивался, на целый день впадал в мрачную меланхолию и запирался у себя с потрепанным томиком Данте. Поскольку это были не просто смешные произведения, а социальная критика, папа часто писал о каких-то продажных начальниках производства, о директорах гастрономов и о взяточниках. По сути, произведения эти были довольно безобидными. Я все равно ничего в этом не понимала. В основном мне было не смешно, и я относила эго за счет того, что все это — для взрослых. Для цирка он писал что-то про космос — лирическое. Летающие гимнасты должны были изображать покорителей космоса, а конферансье выходил в каком-то серебряном скафандре. За это папе дали Государственную премию, потому что однажды на гастрольном представлении в Москве побывал Брежнев и ему очень понравилось. Об этом папа рассказывал снова и снова, и рассказы эти обрастали все новыми подробностями, как затонувший корабль — ракушками, а я представляла себе этого Брежнева — квадратного и с его знаменитыми бровями поклонника цирка. Иногда взрослые шептались о том, что у дочери Брежнева, муж — циркач, поэтому и цирк такая важная вещь. И действительно, Государственный цирк с его каменным куполом и звездой над ним возвышался над серыми убогими зданиями, как Исаакий над Петербургом или как Святой Петр над Римом.