Весна на Луне - Кисина Юлия Дмитриевна

Несмотря на то что папа надеялся, что история с Верой прекратится, мама ходила к ней еще два раза, и в последний раз, перед Вериной смертью, мы пошли вместе.

На сей раз было холодно. Дорога показалась мне гораздо короче. Сумасшедший дом престарелых за это время привели в порядок. Санитаров сменили, а всех, кто не имел права здесь жить, выселили. Но, по правде сказать, слепые от этого не прозрели, безумцы не излечились и старики не помолодели. Зато теперь было чисто и постояльцев не заставляли работать. Поэтому теперь это было гораздо меньше похоже на тюрьму. Наш поход к Вере мама назвала «уроком прощения», и втайне я страшно ею гордилась. На сей раз мама несла и Галине Сергеевне, Вериной соседке, подарок — теплый платок, покупка которого заняла у нее всю неделю. По дороге она жаловалась на то, что в прошлый раз Галина Сергеевна ее не узнала, но это было не важно, потому что она тоже нуждается в человеческом тепле.

Мы пришли, как и прошлый раз, во второй барак. Навстречу вышла знакомая гадалка. Пахнуло «Красной Москвой». На сей раз на ней было какое-то совсем нелепое цветастое платье, в волосах пылал бумажный пион, а веки ее были густо размалеваны синим. Сцена с уговорами погадать повторилась и на сей раз. В горле ее клокотало и пело какое-то отчаянное ликование, и она носилась от слепого к нам и обратно. Казалось, мама ее не замечает. Все ее внимание было сосредоточено на фаршированных перцах, которые она с каменным лицом один за другим выкладывала на тарелку. Тогда гадалка вцепилась в мою руку и, с какой-то сдавленной страстью глядя на нее, прошептала:

— Дитя мое, тебя ждет большое чувство!

Теперь я смотрела на Веру совсем по-другому. Мне жалко было ее выброшенной на помойку жизни. За несколько месяцев она и вовсе сделалась похожей на мумию из Печерской лавры. Мама больше не заставляла меня кормить старуху с руки, а делала это сама, с каким-то звериным вниманием вглядываясь в ее белый язык. Сергеевна со своим рыбьим лицом дремала, как часто дремлют старики, постепенно переходя в мир иной. Она проснулась, когда мама докормила Веру, и энергично села на кровати. Спросонья глаза ее пылали.

— Сидеть могу, а ходить не могу. — объявила она и тут же принялась проклинать все вокруг. Потом вдруг захныкала, судорожно притянула меня к себе и стала называть внучкой.

Под конец она и вовсе разрыдалась. Мама принялась ее утешать словами «ну что вы» и «не надо так», а гадалка только широко раскрыла глаза и стала крутить пальцем у виска, приговаривая, что Сергеевна не в своем уме.

— Сама ты не в своем уме! — сквозь слезы рявкнула Галина Сергеевна.

Мама отерла ей слезы и вытащила платок и целый пакет с валидолом.

— Этого вам на всю зиму хватит.

— Подарок?

— Подарок, — расцвела мама.

И тут бабулька разрыдалась еще пуще.

— Ты девочка святая, — сказала она маме, схватила ее за руки и стала их облизывать. Потом принялась за меня. Я сидела не шелохнувшись, и казалось, в этот момент душа моя отделилась от тела.

— Пшла отсюда вон, сука, — вдруг оттолкнула она меня, но слова ее относились к гадалке.

Та и не думала уходить. Наоборот, она свирепо улыбнулась, вытащила зеркальце и стала тщательнейшим образом подводить губы. С красными губами лицо ее сразу приобрело какой-то свинцовый оттенок, а Галина Сергеевна схватила тапок и запустила ей в голову. Тапок не долетел и приземлился на чьей-то койке рядом с маленькой седой головой, напоминавшей капустный кочан. Это заставило гадалку отрывисто расхохотаться.

— Дура, дура, дура и гадюка к тому же! — пропела вдруг неизвестно откуда взявшимся альтом гадалка. — А кроме того, что дура, еще и обманщица.

— Во-о-он!

Галина Сергеевна была уже вне себя от гнева, но вдруг ослабла и навзничь повалилась на подушку, беспомощно шевеля пальцами. Тогда мама сгребла гадалку в охапку и, схватив ее под локти и что-то шепча ей в ухо, тихонько вытолкнула из палаты.

— За мной последнее слово. Я твой гороскоп составила. Год рождения в архиве нашла. Я все про тебя знаю! Преступница ты, — на прощанье выпалила гадалка.

И тут зашел санитар. На сей раз это был молодой улыбчивый парень. Скорее всего, он уже не раз наблюдал такие сцены и, может быть, даже ссоры Сергеевны с гадалкой. Он со всеми поздоровался, то есть с теми, кто был в состоянии отреагировать на его появление, и заговорил с мамой о Вере.

— Плохо с ней, долго не протянет, — сказал он, и мама скорбно покачала головой.

Потом он прощупал чей-то пульс и вышел. А когда он затворил за собой дверь, в наступившей тишине раздался голос Галины Сергеевны:

— Это я ее надоумила.

— О чем это вы? — ахнула мама.

— Надоумила Веру. И надо же, как свела нас судьба. Теперь мы лежим с ней в одной палате. Она — живой труп и я — мертвая душа.

Когда она сказала эти слова, я тут же вспомнила, что у папы стоят такие книги. Одна называлась «Живой труп», а вторая — «Мертвые души», которые мы уже проходили.

Мама была растерянна.

— Вы, лапочка, не волнуйтесь только. — Но Сергеевна маму оттолкнула.

— Тогда я вам рассказывала про День Победы. Рассказывала, как Верка пришла с пузом.

Мама кивнула.

— Так вот, тогда я сказала ей, что помогу.

— И помогли?

— Я сказала ей, что такой ребенок не имеет права жить на этом свете. Это же был ребенок фашиста, и место ему — в Анатомическом театре!

Но мама слушать ее не хотела и встала, чтобы уходить. Мы поспешно собрали вещи, а Галина Сергеевна вся вдруг обмякла, замерла и уставилась в решетку своего тюремного окна.

Когда мы уже попрощались, она вдруг сказала:

— И платок я ей дала, которым она дитя извела. Платок такой шерстяной, как ты мне сегодня принесла. Ты мне сегодня его вернула. Как в воду глядела.

Мы тихонько закрыли дверь палаты и вышли. Рядом с дверью стояли слепой и гадалка, и вид у них был таинственный.

Гадалка поводила пальцами у слепого перед носом, и он как будто почувствовал в воздухе колебания.

— И этот подслушивает. Слух у него то-о-онкий!

Слепой замахнулся, тыкнул ее палкой, попал в живот, и гадалка молча согнулась от боли.

— Я же говорила, — донеслось вдогонку, — а ведь гороскоп никогда не врет. Судьбу не обманешь!

— Быстро, быстро отсюда! — зашептала мама, подталкивая меня к выходу.

Всю дорогу домой мама не произнесла ни одного слова. У меня тоже было кислое настроение, потому что в моем воображении уже в который раз разыгрывались ужасные сцены убийства. Ребенок этот теперь для меня жил в Анатомическом театре, быть может, даже и составлял его главный экспонат.

Через несколько дней маме позвонили из сумасшедшего дома престарелых и сказали, чтобы она больше не приходила. В наступившем молчании мы с папой поняли, что Веры больше нет. Ездила ли мама к Галине Сергеевне, я не знаю, но мы больше никогда с ней об этом не говорили, и постепенно она перестала водить в дом несчастных старух.

В отличие от двора, где ходило много темных слухов про менструацию и страшных предчувствий, в школе все было тихо и спокойно и ни менструации, ни будущего не было. Были только мы, а потом — небытие. А между небытием и детством не было никаких промежутков — столь плотно были они подогнаны одно к другому. О небытии изо дня в день велись разговоры. Происходило это почему-то в женском туалете. Запах мочи проел кафель, краны не работают, а мы ходим взад-вперед и говорим о том, что потом уже ничего не будет. К тому же после посещения дома престарелых у меня был особый опыт, и я знала об этом гораздо больше, чем одноклассники. Благодаря этим разговорам в головах у нас царствовал порядок, поскольку именно смерть являлась единственным и непременным условием школьного образования и выполнения простых действий, которые должны были стать условием незряшного проживания жизни. В отвлеченной и далекой тогда еще от нас смерти было даже какое то благородство.