Весна на Луне - Кисина Юлия Дмитриевна

— Это самая настоящая английская соль! — наконец просипел дядя Валя и стал нервно оглядываться

Из маминого горла вырвался какой-то обреченно-надрывный хрип.

— Да, да, да, — потрясенным голосом шептал дядя Валя, будто он и сам только что об этом узнал. Он размашисто тряс головой, — Это национальная британская минеральная соль, шотландские жилы!

— Какие жилы? — вдруг подскочила моя мама и совершенно невпопад страшно нахмурилась. Вероятно, в эту минуту она уже была пьяна.

— Горные соленосные жилы Шотландии, воспетые великим Бернсом! «В горах мое сердце», помните?

— Робертом Бернсом? — Папа презрительно пожимал плечами. — У Бернса я такого не припомню. — Лицо его выражало сомнение.

— Им самым. — В голосе дяди Вали сквозила непоколебимая твердость, а на лысине у него блестел пот. — А вы чувствуете разницу с нашим продуктом?

На его слова мой папа опять весь скривился и, все еще сомневаясь, попросил принести отечественной соли для сравнения. Он опять стал вертеть головой по сторонам в поисках работников госбезопасности. И добавил громко уже для «жучков», что наша советская соль намного лучше.

Тамарочка бросилась на кухню, принесла и нашей соли и высыпала горстку рядом с английской. И тут все самым внимательнейшим образом стали вглядываться в оба холмика, и внимательней всех смотрела моя мама, одними губами повторяя: «Жилы Шотландии». Мне казалось, что холмики соли на вид совсем одинаковые, но мама решила по-другому.

— Их — белее! — выпалила она, первой распознав достоинства заграничной соли.

— Именно, — подхватил дядя Валя. Глаза его хищно сверкали.

Потом дегустация пошла уже по второму кругу, и все смотрели друг другу в глаза так, будто стали свидетелями какого-то необыкновенного чуда, и с пониманием качали головами, и чмокали губами, и поддакивали друг другу о том, что английская соль гораздо более соленая.

Дядя Валя, покачиваясь, встал, и рюмка в его руке задрожала.

— Я вот хочу тут поднять тост за то, чтобы пал занавес, чтобы та страшная стена, которой мы окружены, наконец была разрушена и чтобы пала завеса с наших глаз. Я хочу выпить, чтобы мы наконец поняли, при каком режиме мы тут живем! Здесь человеку ни за что развернуться не дают, все время давят сапогом и рот затыкают. Здесь — хамство и унижение. А я хочу выпить за свободные страны, и прежде всего за... — и тут он опять выдержал драматическую паузу, — за Ямайку и за то, чтобы в следующий раз в бокалах наших золотился ямайский ром как знак освобождения советского униженного и оскорбленного человека, и чтобы гордое слово «человек» больше не звучало жалко и презрительно, и чтобы от наших красных паспортов больше не шарахались западные пограничники, как от ядовитой змеи!

Конечно, все сразу поняли, что он несет несусветную, глупейшую чушь, особенно про Ямайку. Тут же на него зашикали и предупредили, что его посадят, но дядя Валя только самодовольно улыбался, будто вместо сердца у него был теперь орден Почетного легиона. Тогда же мне показалось, что на самом деле все были удовлетворены этой вольтерьянской выходкой, несмотря на «жучки», и вечер прошел не зря, а человечество продвинулось хотя бы на сантиметр туда, где царят справедливость и вольнодумство.

Потом взрослые в лихорадочном возбуждении опять пили за здоровье прекрасного пола, и мужчины уже не садились, а как-то приплясывали на месте, и в этот вечер папа как будто сделался выше ростом. Но самое главное, что потрясло меня в тот незабываемый вечер, я увидела в туалете! Это было уже к самому концу, кода мы наглотались соли и, умирая от жажды, выпили все содержимое водопровода. Лучше бы я туда не ходила, потому что туалет этот был порнографическим капищем! Все стены были заклеены листами из японских календарей с голыми раскосыми женщинами. Над унитазом улыбалась переливающаяся картинка с очень красивой, голой, почти фарфоровой японкой, которая мне подло подмигивала, и я подмочив от страха штаны, пулей оттуда вылетела. Так я впервые столкнулась с порнографией!

В следующий раз, когда мы пришли в гости к дяде Вале и Тамарочке, я, несмотря на свой уже зрелый возраст, боялась заходить в туалет. Как назло, именно поэтому мне очень туда хотелось. И пока дядя Валя весь вечер славил Америку, проклинал советский режим и рассказывал антиправительственные анекдоты, я только и думала о том, как бы вернуться домой. Мы опять ели соль, а когда мы вышли на холодную вечернюю улицу — по колготкам моим бурно струилась моча.

В ту ночь я отчетливо слышала гул самолетов. Слышала, как американские истребители парили над городом, и чувствовала, как сыпят они на дом наш английскую соль. К утру я знала — появятся они из-за рыжей Байковой горы, и тогда окажется, что гора — это не гора, а спина огромного трицератопса, которая поросла деревьями. Я знала, что, когда появятся самолеты, животное проснется и встанет, и будет это уже не цератопс, а мастодонт с огромными бивнями, и он понесется по городу, давя на своем пути все, что попадется ему по дороге.

Больше мы к дяде Вале не ходили, потому что из-за него папу вызвали в КГБ и у него целую неделю тряслись руки, а потом выяснилось, что дядя Валя повесился еще в предварительном заключении на фиолетовом галстуке в косую полоску, который ему удалось с собой пронести и который, как потом выяснилось, он привез из тех же английских гастролей, о чем Тамарочка нам сообщила, расписав этот галстук во всех его текстильных подробностях.

О причинах его самоубийства можно было только догадываться. Никто не знал, как ему удалось пронести в заключение галстук и почему ему в голову пришла идея повеситься на именно этом английском изделии. Для него это было символическим актом. Может быть, дядя Валя решил, что теперь он находится в двойном заточении — в стране и в тюрьме! Даже как самому невинному антисоветчику ему было прекрасно известно, что в семидесятые годы предпринимаются всякие меры по пресечению антигосударственной деятельности. Может быть, он был членом какой-то организации, в которую хотел втянуть и отца, и поэтому завлекал нашу семью редкой минеральной солью. С другой стороны, никакую антисоветскую литературу он не распространял, а попадала она к нам в дом совсем из других источников. Скорей всего, его взяли только за праздную болтовню и за стремление вырваться на гипотетическую свободу. «Но ведь никакой такой свободы нет» — так сказал мой папа, который с самого начала и всегда говорил, что все мы находимся в социальных путах с самого нашего рождения, где бы мы ни родились.

— Да и не только мы — животные тоже находятся в таких путах, но поскольку мир их устроен проще, то и путы эти не столь прочные и не столь многочисленные!

Теперь у нас дома часто ночевала красавица Тамарочка, которая боялась оставаться одна. Именно она впоследствии и оказалась «удушенным ребенком», то есть ребенком той самой Веры из сумасшедшего дома престарелых, за которой ухаживала моя мама. Выяснилось это благодаря сверхъестественным способностям некой Ирины Андреевны — заведующей кафедрой научного коммунизма Киевского университета, но произошло это уже спустя несколько месяцев, после того как Тамарочка снова вернулась к себе домой.

Мне казалось, что родители надо мной издеваются, и я зверела, когда мать начинала уже в который раз со скорбным лицом рассказывать о войне. Детство ее, как мне тогда казалось, не имеет ко мне никакого отношения, и все в ее рассказах вранье. Особенно неправдоподобным было то обстоятельство, что война началась 22 июня, в день ее появления на свет. Роддом разбомбили вместе с роженицами, младенцами и персоналом. По странной случайности уцелела одна койка, та, в которой среди руин бабушка продолжала кормить грудью новорожденное дитя. Вокруг были разбросаны трупы, то и дело вспыхивали фугаски, дома рушились, как столбики домино, и загорались волшебные сады. Казалось, бабушка всего этого просто не видит. С абсолютным сознанием своей неуязвимости она продолжала выполнять свой материнский долг.