Весна на Луне - Кисина Юлия Дмитриевна

Покормив младенца, она благополучно выбралась из руин и, оглушенная артиллерийским огнем, доковыляла до дома, от которого тоже почти ничего не осталось. В кирпичах застряла лестница. Еще более неправдоподобным было и то, что после первых налетов в доме на Крещатике уцелела только одна квартира, в которой старший сын невозмутимо продолжал мастерить из бумаги водяные бомбы, чтобы сбрасывать их на прохожих. Только на сей раз сбрасывать их было не на кого — прохожие были мертвы.

Пока на город летели бомбы, дедушка невозмутимо курил у окна свои любимые папиросы «Герцеговина Флор». Когда он докурил, немедленно отправился на фронт и отважно сражался с врагом — и в конце концов его даже победил.

Бабушка же с двумя детьми и в сопровождении знаменитой клептоманки — сестры Натальи, обладательницы оперного сопрано и ученицы композитора Покраса, уехала в эвакуацию на Урал. По рассказу матери, плыли они поначалу по Днепру, а потом и по Волге на пароходах, переполненных орущими детьми. На волжском пароходе толчея была несусветная. Толпы перепуганных женщин, будто сжавшись в один комок, бормотали молитвы в ожидании спасения и строили самые ужасные предположения. Позади остались свежеразрушенные города и горящие села. Впереди — неизвестность. Продовольствие и вода быстро закончились, но приставать к огненным берегам было самоубийством. По палубе беспокойно рыскал среди тюков и пожитков молодой офицер. Он был растерян. Тяжелая водяная машина с трудом рыла и преодолевала желтую воду, бегущую навстречу врагу. Среди пассажиров почти не было стариков, потому что они оставались в городах на мясо, чтобы дать молодым возможность бежать. Офицер то и дело орал на молодых матерей, которые были особенно беззащитны и назойливы в своих неуемных просьбах, вопросах и причитаниях. Из-под одежды торчали голые бесстыдные груди, толстые и тощие, совсем неприличные выпуклости тел, которые сосали посиневшие, похожие на рыбьи рты сосунков. Нервы у молодого офицера были уже на пределе, когда он отдал приказ сбрасывать младенцев за борт. Поначалу это привело всех в возмущение и замешательство. Старшие дети смотрели на него уже совсем человеческими глазами, а женщинам поднять бунт было совершенно невозможно.

— Сбрасывайте своих выродков, если жизнь дорога. — задыхаясь и хрипя, кричал офицер. — После войны нарожаете свежих!

Но матери перешли на него в наступление. И тогда офицер выстрелил поначалу в серый от копоти воздух, и пуля прошила дым, уносясь в небесный лед. Тогда толпа совсем юных матросов, которые и матросами-то не были, пошла на женщин с оружием. Пароход переполняли ругань и крики отчаяния. Густой пар заливал глотки, перекрывал дыхание. На берегах творилась толчея. Сотни людей, спотыкаясь о собственных родственников, в паническом ужасе валили к воде, в надежде на то, что капитан смилуется и подберет оставшихся. Конечно, моей бабушке, казалось бы, повезло, ей-то удалось найти себе местечко на этом «плоте Медузы». Потом в воду под дулами наших отечественных пистолетов полетели первые младенцы. За ними бросались с жуткими воплям их матери и, захлебываясь, пытались спасти самое дорогое, в жалкой надежде пристать к берегам. В реке творились содом и гоморра, а пароход продолжал грызть засоренную человеческим отчаянием воду.

Наконец очередь дошла и до моей бабушки. Но она разводила руками: «Уже сбросила, товарищ начальник». Ей вторила сестра-клептоманка: «Избавились от ноши». А в картонном чемодане среди чьих-то топчущихся ног ворочался и слабо попискивал ребенок, который уже задыхался от нехватки кислорода. Каким-то крюком бабушка проколола в чемодане дырку, чтобы младенец мог дышать. Его писк заглушался ревом мотора и бесчисленными голосами. Старший мальчик в слезах. Его толкают. Он орет, поддавшись общему нерву. Нет, не в том чемодане дырку проделала. Где тот чемодан? В этом — сокровища. Но разве бывает большее сокровище, чем жизнь младенца? Бабушка спохватилась, когда уже было поздно. Чемодан был украден и, может быть, выброшен за борт. В рот дитяти уже, наверное, льется вода, в черный ящик, в жалкий фибровый гроб. Но не перепутала ли она чемоданы в общей неразберихе? У сестры Натальи — нервный тик. Суматошные поиски. Крик облегчения. Чемодан с ребенком здесь, а украден был другое, тот, в который дед-ювелир успел запихнуть камни и в который непутевая семнадцатилетняя Наталья натолкала свои наряды и шляпки.

Так без алмазов и украшений, с двумя детьми и столовым набором они прибыли на Урал.

Урал этот был потом везде и всегда рядом, скалистый, байроновский, горный, кристаллический и самоцветный. Даже после войны он тоже был где-то поблизости. Там моя мама встретила новый, 1944 год. В эвакуации у всех были вши и лишай. Всех побрили наголо и обмазывали какой-то отвратительно-липкой жидкостью. Может быть, это и была мазь Вишневского? Я представляла себе, как под новогодней елкой сидят чудовищные большеголовые уродцы, по которым скачут вши величиной с собаку. Конечно же, лица у этих опьяневших от голода детей были безрадостные и безрассудные. У многих из них отцы уже успели погибнуть на фронте. Некоторым воспитатели сумели смастерить из картона заячьи уши, чтобы они карнавальничали под елью. С ушами эти несчастные дети с расширенными глазами казались еще более нелепыми и уродливыми. За дверью избы, в которой встречали Новый год, был навален многометровый сугроб.

В это время на другом конце земли, в Аргентине, в тот же самый час капризные дети миллионера, как мне думалось, Родригеса отворачивались от гигантских ароматных пирожных, а их матери веерами отгоняли навязчивых мух. И те и другие дети были мне отвратительны.

Позже я узнала и о других обстоятельствах войны, например о том, что в каких-нибудь нескольких сотнях километров, в Польше, посылали на бойню точно таких же детей в арестантских робах, и о том. что в это же самое время миловидная кареглазая пышка Ева Браун томилась по своему Гитлеру на тосканских пляжах.

Зато в моей собственной жизни у меня была великанша, за которой шла настоящая охота дворовых детей. Заговорить с ней не решался никто. Великанша вызывала у нас восторг и страх, она была носорогом, который вывалял себя в розовой пудре, носорогом, которого однажды столкнули в озеро с духами «Красная Москва». Впервые я встретила ее в гастрономе, пробующую пупырчатые огурчики. Тогда мне показалось, что мои собственные легкие подскочили и оказались над головой, и там они дышали очень тревожно. Они мешали той толпе, тем голосам, которые тогда кричали у меня внутри. Но теперь, когда я вижу великаншу, со мной ничего не происходит. Но тогда, во времена залапанных обоев, во времена умирающих старух и нелепого дивана Людовика Четырнадцатого, великанша покупала бесконечные консервы — консерву за консервой — и, мурлыкая от удовольствия, теребила на пальцах кольца из карнавального золота. Мы, дети, ходили за ней гуськом, мы за ней следили. Смотреть на нее было каким-то порочным и сладким занятием. На ней всегда было много фальшивых украшений — бус и сережек на все ее четыре уха и колец на все ее семнадцать пальцев, и сверкала она, как саламандра, и от этого вся звенела она при ходьбе. На ней всегда была одежда из ягуаровой шкуры. И ходила она в малюсеньких черных туфлях, похожих на семя подсолнуха. Наверное, оттуда, из глубины своего мяса, опа воображала себе, что выглядит очень роскошно, — она думала, что ездит не в автобусе, а в римской колеснице. Мы видели своими глазами, как автобус прогибается под ней и встает на дыбы, мы видели, как лопаются шины и крошится металл. Еще мы видели, как ломались под ней стулья и проваливались в преисподнюю полы, под нашей киевской Гертрудой! Однажды мы видели, как великанша плачет. Просто шла по улице, и слезы градом катились у нее из глаз. Нам это нравилось. Строились самые невероятные предположения. Конечно, при таком теле очень трудно сохранить уравновешенный рассудок. Именно поэтому мы и боялись, и даже стеснялись к ней подойти. И всегда был спор о том, кто первый решится на разговор с ней. «Если я подойду к ней и заговорю первой, вероятно, она сразу же испугается», — думала я, и у меня дрожали коленки. У Гертруды было непомерное декольте, под которым билось горячее арбузное сердце. Даже зимой и в мороз из этого декольте шел крепкий пар. Ведь я видела своими глазами, видела, как туда валит снег и как он там шипит и тает. Конечно, ей там было очень мокро. Вот почему я так и не решилась к ней подойти. Впрочем, теперь она уже меня не волнует. Не взволновало бы меня и если бы передо мной на улице оказалось стадо бизонов. Наверное, теперь я прошла бы равнодушно. Если какой нибудь предмет поднимется в воздух и зависнет, я совершенно не испугаюсь. Быть может, я единственный человек в мире, который не боится левитирующих предметов.