Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев

Миленький, часы на вас,

Какое время, какой час?

— На мне неверные часы —

Одна цепочка для красы!

Ой! У милёнка нет часов,

Повешу белу репку.

Белу репку для красы, —

Подружки, думайте: часы!..

«Хорошо, что не меня это касается», — подумал Терёша.

И только подумал, вдруг из толпы девчат возглас:

— Девоньки, смотрите-ко, Терёшка Чеботарёв вышагивает, будто ощупью.

— Ой, да сапожки-то по ножке, чики-брики — не сапоги! Полюбуйтесь-ко!..

— Да и с книжечкой, будто наставник!..

Терёша не знает, куда деваться. Чувствует прилив горячей крови к лицу, хоть сквозь землю провались и с сапогами. Вздумали выручить свои попихинские ребята — Менуховы Серёжка и Костька. Подбежали к нему, взглянули на сапоги, пальцами щёлкнули.

— Молодец! Хорошо сработаны! Знаем, сам шил. Пусть другой так сошьёт. Качать его! С обновой качать!..

Терёша беспрекословно засунул себе под ремень сахалинских каторжников Дорошевича и, ухватясь за бечевы, прыгнул на беседку.

— Качай, ребята!

Взмах кольев по бечевам с двух сторон — и Терёша, с шумом разрезая воздух, начал взлетать выше перекладины.

Дух захватывает, сердце замирает, но ничего, нестрашно, какое-то приятное ощущение разливается по жилам, а цепкие пальцы словно впились в бечеву, и берёзовая, из старого санного полоза, полусогнутая беседка будто срослась с ним.

— Поддай ещё! Не испугаешь!.. — кричит он с высоты.

— Какая это книга у тебя под ремнём? — спрашивает Серёжка Менухов. — Не песельник?

— Нет, не песенник, — отвечает Терёша, сжимая бечевы и замедляя качку. — Занятная, ребята, книга, кокоуревский каторжник Николай Фёдорович Серёгичев дал почитать.

— Почитаем?!

— Почитаем.

— Слезай давай.

Терёша хотел с шиком и форсом сразу затормозить и остановить качку, для этого он слегка спустился с беседки и решительно скребнул каблуками о землю. И тут случилась непростительная оплошность. Оба лаком покрытые новеньких каблука с выбитыми железными шпильками буквами «Т» и «Ч» на набойках разом отлетели от подошв и покатились, точно два мышонка побежали в траву…

Чорт побери! Да, кажись, лучше бы в эту минуту оборвалась спасть пеньковая, лучше самому разбиться вдребезги, ударившись об еловые козла. Так нет — каблуки!..

Громкий хохот, крик и посвист врезались Терёше в уши.

— Ха, чеботарь!

— Ха-ха! Чики-брики полетели!..

А девчат и ребят сотни. Да тут разговоров на год хватит, стыдобушка.

И, не задумываясь, Терёша прыгает — нет, не прыгает, а летит с беседки сажени за три от качели. Почувствовав под ногами землю, во весь дух он несётся к ближним полосам ржаного колосистого поля и там, как коростель-невидимка, нырнув в высокую рожь, бороздой, чтоб никто-никто не видел его, изогнувшись в три погибели, не путём не дорогой, полосами да задами — обратно в Попиху.

И, пока он обходом добирался до Михайловой избы, Серёжка Менухов успел занести и положить на верстак оба злополучных каблука.

После этого случая Терёша, не взирая ни на какие уговоры ребят, решил на гулянки не показываться, а в свободные, праздничные дни находил себе укромное место и читал интересные книги.

XXXIII

Время богато тревожными событиями. В Сибири выступили чехословаки. В Ярославле вспыхнуло эсеровское восстание. С юга угрожали белые, в шекснинских и грязовецких лесах появились зелёные банды. В Архангельске высадились англичане и вместе с белыми двинулись на Котлас и Вологду.

Против тех, других, третьих и четвёртых быстро создавались отряды красных, они уходили защищать Советскую республику.

Началась гражданская война. В волостях вырастали коммунистические ячейки, появлялись продовольственные отряды и зарождались комитеты крестьянской бедноты. Так было повсюду, где существовала советская власть, так было и в усть-кубинских деревнях на Вологодчине. В монастырях Кадниковского уезда — в Лопотовском, Семигородном и Куштском — местные коммунисты организовали сельскохозяйственные коммуны. В коммуны принимали бедноту, пожелавшую трудиться на монастырских угодьях, и даже монахов, догадавшихся безропотно скинуть рясы и от молитв перейти к труду.

Проживавший в Куштском монастыре старец Никодим — он же Николаха Осокин — заблаговременно покинул тихую обитель. Он и с ним ещё десятка полтора дородных трутней, забрав монастырские ценности, перекочевали через лесные верхнетоемские дебри на Пинегу, в древний Веркольский монастырь, и там, на территории северной белогвардейщины, нашли себе пристанище, как оказалось впоследствии, далеко не тихое и весьма кратковременное…

В дождливый день, когда на гумнах приостановилась молотьба и люди с нетерпением ожидали ведряной погоды, чтобы убрать остатки урожая, неожиданно в Попиху прискакали три верховых продотрядника. Привязав лошадей к изгороди под окном Михайлы, они, стуча каблуками крепких солдатских сапог, вошли в избу. Поздоровались, не крестясь и не снимая фуражек.

— Кто здесь хозяин в доме?

— Я, — ответил, чуть растерявшись. Михайла на вопрос продармейца, опиравшегося на карабин, — чего угодно вашей милости?

— Ваша изба, кажись, самая большая в деревне, мы решили здесь провести собрание всех граждан обоего пола. Этот хлопец ваш? — спросил тот же товарищ из продотряда, указывая на Терёшу.

— Мой племянник, на воспитании.

— А чего его такого воспитывать? Жених-парень.

— Ну, называйте, как знаете, — робко согласился Михайла.

— А этот? — спросил другой продармеец, кивая на Додона.

— Он сам за себя ответчик.

— Ах, так, значит, вы тоже не член семьи, по найму работаете?

— Да так, шью сапоги да ботинки, а зарабатываю хозяину на поминки.

— Шутник, однако.

— Бог весёлых любит, — смело отвечал Додон и как-то по-свойски подмигнул продармейцу.

— Н-да! — протянул тот и обратился к двум остальным, стоявшим под полатями: — Кажись, мы сразу не туда попали. Как по-вашему: здесь проведём или у десятского?

— Можно и здесь.

Терёшу послали созвать всё взрослое население Попихи в Михайлову избу.

Мужиков, баб и подростков собралось более тридцати человек. Смуглый, черноусый продармеец объявил повестку дня:

— Во-первых — об излишках хлеба у кулаков, во-вторых — выборы комитета бедноты, в-третьих — выборы делегата на съезд комбедов… Возражений нет? Принимается. Слово по первому вопросу предоставляется товарищу из продотряда — рабочему сухонской фабрики «Сокол» Наумову.

Названный Наумовым продармеец полчаса объяснял попихинским гражданам, кого советская власть считает кулаком и почему отбирают у них хлеб.

Когда он кончил, Михайла скромно заметил:

— Сдаётся мне, что в нашей деревне таких нет. У меня вон сын где-то воюет, а может быть, как и вы, по хлебной части разъезжает…

Другие молчали, молчал и Алексей Турка, повесив голову и по-своему обдумывая, что надо сказать.

— Ну, так как? Нет у нас кулаков? — снова спросил проводивший собрание.

— Дозвольте слово сказать?

— Говорите.

Турка выпрямился.

— Есть! — и снова сел на лавку, надвинув себе на глаза затасканный картуз.

— Назовите тогда: кто они?

— Я-то назову, у меня