Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев

— Кажется, у Еньки с отцом ладу не будет, — тихо говорит Терёша.

— Ничего, помирятся, — отвечает Додон, — это самогонка заговорила; трезвый Енька притихнет, я ведь знаю его телячий характер.

— А нам наплевать, хоть зубами грызитесь.

— И то верно, только они не перегрызутся.

Гости, поблагодарив за угощение, выходят из-за стола. Супруги ложатся отдохнуть за шкафом. Их логово задёрнуто прокоптевшей ситцевой занавеской. Взволнованный и полупьяный Михайла, провожая за ворота гостей, говорит Прянишникову:

— Прошу прощения, Афиногеныч, ты не сумлевайся, упрыгается сынок, объезжу я его. Поживёт с недельку — не то запоёт. Вот увидишь. Счастливо ехать, вперёд милости просим…

Как сказал Михайла, так и вышло.

Живёт Енька у себя дома неделю, другую. Клавдя и Фрося каждый день подкармливают его блинами с коровьим маслом, саламатой, оладьями, жирными щами с говядиной. Енька розовеет от хорошей кормёжки, в разговорах становится гораздо любезнее. А когда начинает таять снег, отец говорит сыну:

— Еня, пойдём-ка сегодня ночью «клады» с места на место перехороним.

— Какие клады?

— Пойдём — увидишь.

Две ночи под ряд Михайла с Енькой роют лопатами снег за сеновалом, за баней. В одном месте мешки с рожью, в другом — с пшеницей, в третьем, в четвёртом — кожи выделанные. У Еньки от радости сердце, как воробей, трепещет.

— Тятя, и много у нас такого добра?

— Хватит, сынок! Ройся лопатой глубже, там ещё хромовые шкурки есть.

— Ну и ну! А я думал — без меня ты хозяйство прахом пустишь. Да тут кожевенного товару шей — не перешьёшь, пар на двести!

— Больше, сынок, больше. Подальше всё это перепрятать надобно; говорят, большевики-то всех мало-мало богатеньких перетрясти собираются, на армию добро наше хотят забрать.

— Верно, тятя, верно.

— А то как же, сынок, сам знаешь: подальше положишь — поближе возьмёшь.

В мастерской Додон и Терёша теснятся. К ним присоединяется Енька. Михайла попрежнему занимает хозяйский угол.

Енька, довольный тем, что в поды войны отец его порядочно поднажился, сияет от удовольствия, подшучивает над Терёшей, заигрывает с Фросей, с отцом обращается ласково:

— Тятенька, дай мне для первоначалу крюки междумерок, на подростка, — давно не шил больших, как бы не испортить.

— Ой, что ты, сынок! Мастер из тебя выйдет, дай бог, не хуже Додона.

— Это ещё посмотрим, — вподзадор говорит Додон, — меня ни рукодельем, ни весельем твой Енька не осилит. Да я и Терёшу обучу так, что не перескочить!..

Енька не сердится, а, взявшись за дело, решает блеснуть — шьёт, не торопится. Иногда распевает новые песни, какие слышал и заучил от товарищей на фронте. Все сидят молча, а он то пищит, то хрипит на разные лады:

Хорошо тут вам на воле

Слышать ласковы слова,

Посидели бы в окопе,

Испытали б то, что я…

Михайла бросает работу и жадно ловит каждое слово песни о тяжёлой солдатской жизни.

Посмотрите в ту долину,

Где недавно бой кипел,

Вы увидите картину —

Сколько крови, груды тел,

Там лежит солдатик бедный,

Не ушёл он от беды,

От потери крови бледный,

Тихо просит он воды.

Тут коляска подкатилась

С флагом Красного креста,

В белом платье появилась

Милосердная сестра…

— Ну, какова песня? — спрашивает Енька Додона.

— Песня-то ничего, да вот голосок у тебя неважнецкий, соль-мазоль, как у простуженного пономаря. Разве так поют песни! Вот как поют!

И Додон залихватски тряхнув головой, запевает звонко:

По Рассеюшке-матушке шлялся,

Много горюшка я испытал,

С малых лет воровством занимался,

Иногда за решёткой бывал…

— Эх, да не годится теперь эта песня, и я другой человек, в труд ударился, и время наступило не для таких песен. Поживём — иначе запоём…

Недолго пришлось радоваться Еньке, недолго пришлось жировать на особых харчах и нежиться с Фросей, недолго и Михайла наслаждался песнями и близостью своего единственного сына. Едва Енька успел сшить Фросе башмаки — один каблук выше другого, чтобы хромота была не очень заметна, — как ему из военкомата нарочный принёс повестку:

«Дер. Попиха. Е. М. Чеботарёву.

Предлагаю сдать в военкомат в 24 часа винтовку с принадлежащими к ней патронами и самому явиться для направления в воинскую часть.

Военком В. Чекмарёв, 25/IV—18 г.»

Опять беспокойство в семье Михайлы. Енька сразу похудел. Сгоряча порвал документы, ругался, что новая советская власть не даёт ему спокойно жить дома.

— Какое мне дело до войны и разрухи! Пусть, кому надо, дерутся, а мне своё хозяйство и своя жизнь всего дороже. — Достал из-под карниза припрятанную винтовку, патроны достал. — Не отдам я им патронов, сам израсходую, все до одного выпалю!.. Пойдём, Терёшка; и тебе дам целую обойму, поучись стрелять.

Терёша рад-радёхонек. Вышли в огород, от изгороди до амбара отмерили двести шагов. На воротах амбара углем начертили две равных мишени. Михайла увидел в окно, куда Енька целится, застучал кулаком по крестышу рамы:

— Эй, вы! Не видите, что ли? На воротах крест выжжен, разве можно? Бога побойтесь!..

Енька послушно отнял от плеча винтовку. Мишени углем нанесли левее креста, на стенку амбара, и началась пальба. На выстрелы прибежали ребята, мужики. Турка возмущённо говорил:

— Зачем зря добро переводишь? Весной бы гусей на озере из этой штуки промышлять. Чем амбар-то тебе досадил?

— Не видать мне весны здешней, — повестка пришла…

— Вот оно что! Ну, тогда тем более патроны пригодились бы.

Пули изрешетили две стены амбара. Внутри амбара оказались изуродованные пулями старый двухведёрный самовар и четыре цинковых тары из прянишниковской маслодельни.

— Вот как здорово берёт! Это не то что дробовик! — восхищался Терёша и с гордостью рассказывал ребятам, как приятно стрелять из винтовки, как она здорово толкает в плечо и как долго звенит в ушах от каждого выстрела.

Ему нельзя было не позавидовать. Шутка ли, из настоящей винтовки пять раз пальнул!..

Когда все патроны были израсходованы, Енька спустил ручную гранату в колодец, а винтовку подал отцу.

— Тятя, ружьё отвези в село сам и скажи про меня — дескать, здоровье не позволяет ехать на службу, в поправке сильно нуждаюсь…

Две недели хитрил Енька, больным прикидывался. Придёт Турка или кто другой из соседей, а Енька шмыгнёт за шкаф на кровать, лежит и стонет. Не до песен ему в эти дни было.

Не жизнь — одно беспокойство.

Однажды из волости пришёл милиционер Дробилов, высокий детина с большим шрамом на лице. Обследовав «больного», заворчал:

— Никакой болезнью от тебя не