Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев

— У отца спроси, я не курю.

Михайла на резкость милиционера оказался весьма отзывчив. Высыпав ему в кисет два стакана табаку-самосаду, шепнул:

— Кури на здоровье, да нельзя ли, господин товарищ, ещё сынку отсрочку дать?

— Мне не жалко, пусть «поболеет», — сдобрился Дробилов, но посоветовал съездить в село к врачу, взять справку.

Догадливый Михайла в тот же вечер запряг лошадь в длинные каргопольские сани. Енька лёг в растяжку, овчинным одеялом накрылся. Подъехали к квартире, где жил знакомый Михайле врач. Он долго осматривал Еньку, живот щупал, грудь выстукивал, в рот заглядывал. Сходил на кухню помыть руки и, увидев на столе большой кусок коровьего масла, что положил Михайла, добродушно улыбаясь, сказал:

— Что ж, состояние больного не столь опасно, однако постараюсь написать рецепт.

— Вот и отблагодарствуем, — заискивающе поклонился Михайла, — да будьте добры, печаточку поставьте.

— Можно и печаточку.

Врач ухмыльнулся и, присев к письменному столу, на длинном клочке бумаги неразборчивой латынью написал таинственные слова.

Если бы Енька знал латинские буквы, он прочёл бы следующее:

«Е. М. Чеботарёв — военнообязанный. Пригоден к службе в пехоте и способен к физической работе. Аппетит выше нормального. Умственные способности ограничены в меру. При разговоре с ним выявилось полное отсутствие желания служить советской власти, а посему считаю целесообразным направить в ваше распоряжение с настоящей характеристикой.

Врач Ив. Григорьев».

— С этим «рецептом» ступайте к комиссару Чекмарёву для оформления, — сказал врач, — всё будет в порядке. Да, кстати, подарки мне брать не полагается, но и от масла в наше время отказываться не хочется. Что ж, сколько тут будет?

— Пустяки, фунтиков пять, — ответил Михайла.

— Вот получите по керенке за фунт, цена выше твёрдой.

Михайла пробовал отказываться от таких пустячных денег, но врач решительно настоял.

На другой день Енька, без зазрения совести притворяясь хворым, явился в военкомат к Чекмарёву с запиской врача. Комиссар был достаточно грамотен, разбирался в латыни, еле сдерживаясь от смеха, прочёл записку и спрятал её в папку, а Еньке приказал — завтра же в девять часов утра быть в уездном городе Кадникове, где группировалась воинская часть…

Провожали Еньку в этот раз поспешно и не совсем трогательно. Додон с Терёшей не встали даже со своих мест, делали своё дело, как будто в семье Чеботарёвых ничего особенного не произошло. Лишь тётка Клавдя в соседней комнате за заборкой голосила.

Фрося, крепко охватив Енькину шею, всхлипывая, спрашивала:

— Еня, случится ребёнка родить, как назвать-то?

— Называй хоть горшком, только в печь не ставь.

Михайла старательно приклеивал к иконе тоненькую восковую свечу. Благословляя сына, наказ давал:

— Во имя отца и сына и святого духа… Случится воевать с белыми, что за царя идут, норови, дитятко, к ним в плен попасть, — бог даст, останешься живёхонек и греха на душу не примешь…

Уехал Енька, как будто и не было его. В избе стало светлей и просторней.

XXXII

…Между тем время быстро двигалось вперёд. Торопливо, словно спеша пополнить армию, вырастали попихинские и других деревень ребята. Терёша выглядел значительно старше своих лет, и был он крепче и здоровей товарищей-сверстников. К пятнадцати годам даже голос его изменился, окреп, перестал быть мальчишеским. Во всём, не только на работе, но и на гуляньях, в людях, хотелось подражать взрослым. В летние воскресные и праздничные дни Терёша выходил с ребятами на широкие деревенские гулянки, как мог, принаряженным, и неизвестно, чем от него больше пахло — дёгтем или дешёвым душистым мылом. Волосы, стриженные под горшок, он украдкой от дяди Михайлы обильно смачивал из лампады гарным маслом и надвое расчёсывал по середине двусторонним роговым гребнем. Вышитую с узорами по вороту и подолу рубаху подпоясывал случайно приобретённым солдатским ремнём с медной бляхой. Даже полосатые из чёрной материи штаны, с напуском на голенища, были на нём таковы, что не стыдно показаться где угодно. А про сапоги и говорить нечего — новенькие, целенькие, без единой заплаты, от первой стёжки и до последнего гвоздя самим сшиты! Да это не просто сапоги, это профессиональная цеховая гордость сапожника, это своего рода производственная проба — сердце радуется. Значит, он уже не просто Терёшка, значит, пригоден он не только на побегушки и подергушки, — ему, как самостоятельному, теперь честь и место в любой мастерской у любого хозяйчика. Да что у хозяйчика, — быть может, он, сирота бездомовный, подрастёт ещё, приглянется одинокой, в чьей-либо небольшой семье холеной девке и… посватаются к нему: «Терентий Иванович! Не желаете ли войти приёмышем в дом и семью к невесте; хотите, так на выбор — хоть к Вальке, хоть к Наташке, которая по характеру приглянется?» — «Подождите, подумать надо», — скажет он степенно, как взрослый и понимающий, что тут не на пожар, спешить нельзя.

С такими мыслями шёл он однажды в июльский погожий день на гулянку к качелям, где много-много было нарядных девчат и не так много ребят, сильно сократившихся в числе за годы войны. Он шёл с книгой, а книга была преинтересная, про сахалинских каторжников, со множеством иллюстраций, автора Дорошевича. Эту книгу только что привёз в деревню вернувшийся из далёкой Сибири бывший каторжник и поселенец Николай Серёгичев, у него взял её Терёша почитать. В книге много было жутких рассказов о преступниках, но мало было рассказано о причинах преступлений. Терёше хотелось прийти на гулянье, уединиться в кружок с группой желающих ребят и вслух почитать уже частично ему знакомую увлекательную книгу. Он шёл к качелям за речку Лебзовку с этим добрым намерением. Шёл он не спеша, осмотрительно ступая и почти не сгибая ног, — как бы не помять и случайно не запылить новенькие, налощённые, крепкие, широконосые, с рантом и на высоких модных каблуках сапоги. Он любовался на свою обувь и как на праздничный наряд и как на произведение своих рук. Любовался и, будучи застенчив, стеснялся, что сапоги слишком форсисты, не по нему: как бы не пришло девкам в голову высмеять его едкой частушкой. А девки — народ злоязыкий, зубоскальный. Берегись!..

Он подходит ближе к месту гулянья: шум, гармоника, песни. На высоченных еловых козлах перекладины, на перекладинах толстые бечевы с беседками. Качели в ходу. Кто сидя, кто попарно стоя, с гиканьем взлетают выше перекладин. В этом и прелесть вся: раскачаться так, чтобы через перекладину все деревни с высоты увидеть.

— И, эх! Боровиково видать!

— Эх, Кокоурево!

— Поддай, поддай, чтоб Зародово увидеть!..

В стороне от качели хоровод девчат. Луговина притоптана и усыпана шелухой подсолнуха. Место для