Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский

память старухам? Может быть, вспоминали совсем другое? Вспоминали, может быть, как через год после того дня судьба свела вместе Яковлевну с Тихоном, как неожиданно для себя самой Яковлевна ответила на его позднюю любовь и как надолго тогда поломалась ее дружба с теткой Настей?..

— А Платон как плакал в тот день! Помнишь? — спросила Яковлевна.

— Как же… Мальчонкой был.

— Мальчонкой.

— А теперь начальник. Большой начальник. По радио поминают, по телевизору показывали.

Помолчав, Яковлевна сказала:

— Он везучий.

— Везучий.

— Я да он из ячейки нашей в живых.

— Никого не осталось больше, — сказала мать. — Нет, никого…

4

Солнце еще глядело в окна, еще было светло, но тетка Настя, кряхтя, поднялась, щелкнула выключателем — под смолистой матицей вспыхнула голая лампочка, окна сразу притухли. Слышны были переборы гармошки.

— А! Что вспоминать! — присаживаясь, сказала тетка Настя. — Отболело все, отошло. А у меня вот радость — сын.

Глядела на него с умилением и тревогой.

— Жених… — Уставилась на Ратникова и Яковлевна. — Мужиками Ратниковы завсегда славились.

— Славились… — Мать моргала жиденькими мокрыми ресницами. — Славились да и сославились, недолгой дороженькой их судьба легла. Ах, господи! Да что это я?!

— А что? — сказала Яковлевна. — Ты, Серега, да дядя твой Платон — вот и все мужики Ратниковы, кто в живых остался.

— Все, все, — согласилась мать. — Большие да сильные, умные да славные, вы и советчики, вы и ответчики, вам и хлеб сажать, и детей рожать.

Ратников сжал челюсти, лицо его опять побелело, но мать, растрогавшись, не заметила, что причинила сыну боль. Опять вспомнила всех детей своих. «Пятерых родила — одного растила… Нет, растила троих, да в живых один остался…»

— Женился бы! Порадовал!

Ратников поднялся. Теперь резко — скребанул пол табуреткой.

Мать уцепилась за его рукав, с мольбой глядела снизу мутными от слез глазами.

Ах, мать-мать! Старая! Зачем он приехал к ней?! Зачем растревожил?! Растревожил пустыми надеждами!.. Зачем?!

5

Яковлевна хрипло покашляла:

— Скукота с нами, старухами?

Глядела она требовательно, остро, и Ратников принужденно улыбнулся.

— Ты что кислый какой? Не выспался?

Ратников помолчал, потом солгал:

— Поездом ехал. С пересадками. Не спал две ночи.

— Ах, батюшки! — всполошилась мать. — А мы-то его побасенками потчуем. Умаяли!

Она отпустила рукав сына, заметалась по горнице в поисках простыней и подушек. Яковлевна встала.

— Будет тебе переполох устраивать! Молодой, чай. Отоспится еще. Ну, бывайте.

Стукая в пол клюкой, поплелась к выходу. У порога обернулась. Погрозила Ратникову костлявым пальцем:

— Ты у меня гляди! Гляди у меня!

И вышла. Застучала палкой в сенях.

Ратников сказал:

— Не беспокойся, мама, на сеновале спать буду.

Мать остановилась, держа перед собой подушки.

— И не вздумай. Комары заедят. — Она вдруг охнула: — Окно-то закрыть забыли! И сюда поналетели!

Взмахивая подушками, будто надеясь выгнать комаров, затрусила к окну и захлопнула створки.

— И петух с непривычки побудки устраивать будет, и пастух в три часа затрубит, а тебе выспаться надо, хорошенько выспаться.

Она стелила ему на диване и все оглядывалась, все хотела что-то сказать, наконец, постелив, обернулась, наморщив лоб:

— Старые мы с Яковлевной и живем старым, а вам, молодым, о молодом думать надо. А только вот что я тебе скажу, сынок. Кто похитрей да поувертливей, тот всегда от беды увильнет. Возьми наших, деревенских: кто открыто жил — тот и пропал. Тихон строг был, а жил на виду, открыто. На себя много брал: он в ячейке партейной главный, он и председатель артели, он и власть сельская — вот и не стало Тихона… А другие-то и Мишку будто бы повесили, и в артели после немало пакостили, а гляди-ка — живы. Один у нас тут, в городе, а другой аж в Москве. Живут…

— Что же, — спросил Ратников, — и мне хитрить надо?

Мать замахала руками:

— И-и-и!.. Я ж того не говорю. А только и нынче все так: кто полукавей, у того и работа почище, и живет тот получше, а кто попроще, как твой дядя, к примеру, на том и едут, тот и везет.

Мать повздыхала.

— Ну, ложись. Спи. И, если что не так, прости меня, старую.

Неуклюже повернулась и вышла, осторожно притворив за собой дверь. Стало так тихо, будто и в доме, и на улице все спало.

Ратников посидел на табуретке возле дивана. Потом поднялся, погасил свет и подошел к окну. Над сиренью стояло яркое вечернее небо. Он распахнул окно. На другом конце деревни, там, где жили Великановы, где готовились к завтрашней свадьбе, все еще пиликала гармошка. Сквозь кусты сирени светились и подмигивали по всему горизонту робкие еще на свету, но уже острые огни города. Там шла своим чередом бойкая жизнь. Кто-то спешил на концерт, кто-то в кино, кто-то опаздывал на свидание, а кто-то бежал на танцы.

Разговорами о свадьбах, о женитьбе, воспоминаниями о прожитом Яковлевна и тетка Настя, не ведая о том, разбередили тревожную тоску, какую глушил в себе Ратников, и он подумал теперь, что ему мало чего осталось испытать из той жизни, какой живет город, какой живет деревня, какой вообще живут люди, и память его сама, без участия воли, высветила из прошлого, совсем недавнего прошлого, то, что старался он забыть.

Глава VI

1

Была осень. Поезд несколько долгих суток шел среди мокрых лесов и перелесков, среди черных картофельных полей, черных пашен и серых деревень, а потом выскочил в безлесное и безлюдное пространство и катил по выгоревшей, рыжей, необозримой степи; степь стлалась и стлалась за окном и без конца тянулась и тянулась вдоль дороги, тянулась до самого Урала и дальше, за Урал, и уж казалось, никогда не кончится, но вдруг незаметно как-то отстала от поезда и сменилась тайгой — глухой, дикой и еще более, чем степь, поражающей своей бесконечностью — сплошной стеной стоял вдоль дороги темный хвойный лес с красными и желтыми всполохами берез, осин и лиственниц.

Неслась и неслась навстречу поезду задремывающая к зиме бескрайняя, беспредельная земля России, а их везли и везли все дальше и дальше, везли на восток, в неведомое — стриженных под машинку, серых, похожих, как братьев, призывников.

Ратников, такой же, как все, обезличенный стрижкой, днями просиживал у окна, вглядываясь в переменчиво-однообразные осенние пейзажи — время, которого не хватало ему всю жизнь, вдруг остановилось, времени было теперь в избытке; и он ничем не отличался от этих хмельных, шумных в начале пути, а теперь затихших, настороженных неизвестностью юнцов, которых перерос на пять лет.

Так уж получилось, что в армию он был призван не вовремя. После школы учился в художественном училище, учился хорошо,