За горами, за лесами - Леонид Семёнович Комаров

Дядя Зия кивал головой. Мама сидела взволнованная: слова Тимофеевны разбередили ее.

— У тебя-то как? — спросила маму бабушка Тимофеевна. — Твой-то воюет?

И тут мама не выдержала и разрыдалась.

— Что ты! Что ты! — запричитала Тимофеевна. — Прости меня, глупую, что рану сердечную растревожила. Не хотела я, только спросила… Успокойся, милая!

— Нет-нет, ничего, — сквозь слезы бормотала мама. — Извините меня. Я ничего не знаю о муже… Мы уехали одни. Он был в Москве, и никаких вестей.

— Будут вести, непременно будут, — быстро заговорила бабушка Тимофеевна. — Ты пожди. Придет час. А слез не стесняйся. Поплачь, коль охота. Слезы из глаз — душе легче, слезы в душе — сердце болит. Поплачь, милая, поплачь.

Потом мы пили чай, заваренный сушеными листьями земляники. Это я насушил. Мария Филипповна говорила, что земляничный лист тоже в чай хорошо. И цвет получается, как у настоящего чая.

Зия Михайлович выпил две кружки с маленьким комочком сероватого сахара и ушел на свою половину, а бабушка Тимофеевна еще долго сидела у нас.

КАРТОШКА В МУНДИРЕ

Вы когда-нибудь убегали из дома? Я даже представить не могу, как бы мы с мамой жили друг без друга.

А вот Генка из третьей комнаты однажды хотел убежать.

Уходя на работу, мать оставила Генке миску картошки и велела сварить. Миска-то совсем небольшая, на полкило. Половину картошки она наказала отцу оставить, который должен был вернуться с ночной смены. Маленький граненый стаканчик растительного масла тоже на двоих. А щи в кастрюльке — только для отца.

Зашли мы с Витькой. Генка в это время сидел за столом и уплетал свою порцию картошки. Мы смотрели и глотали слюну. Обычно мы всем делились. Витька снабжал нас жмыхом. Я тоже часто выносил «с обломом» на всех. Не угостить нас Генка никак не мог.

Мы быстро расправились со всей миской.

В школе про картошку Генка забыл. Когда вернулся вечером домой, в комнате была только одна мать.

— Отец приходил? — спросила она.

— Нет, не приходил…

— Странно… — мать растерянно опустила руки. С минуту она молчала, и Генка тоже молчал. Потом она подошла к плите, заглянула в кастрюлю.

— А где картошка?

— Какая?

— Картошка… для отца.

— А я… ее съел.

Мать посмотрела на пустой стаканчик из-под масла и дала сыну затрещину.

— За что? — сквозь слезы спросил Генка.

Мать накричала на него, что он бездельник и дармоед. Это показалось Генке обидным, он тоже ходил перекапывать картофельное поле за десять километров и принес оттуда полмешка картошки. Генка всхлипнул, сказал, что может вообще ничего не есть, оделся и ушел.

Он брел напрямик по размытой дороге. Жидкая грязь с хлюпаньем расползалась под размокшими ботинками. Затылок ныл. Генка поднял воротник своего куцего пальто, глубже натянул на лоб затасканный картуз с переломленным козырьком, засунул руки в карманы и побрел дальше.

Он начал перебирать в памяти все самое необходимое, что может потребоваться самостоятельному человеку: ножик-складень, кресало (или еще лучше спичек достать), мешочек для продуктов…

Октябрьское небо быстро затягивалось мглой. Очертания бараков расплывались в бесформенные темные пятна. Лужи казались мазутными. С низкого и тяжелого неба сеял мелкий и холодный дождь.

Генка огляделся по сторонам: нужно было куда-то спрятаться, переждать. «Пойду-ка, пожалуй, в баню», — решил он и торопливо заскользил к двухэтажному зданию с облупленными стенами.

О месте на лавке в комнате ожидания нечего было и мечтать. Люди в рабочих спецовках, с усталыми темными лицами сидели на корточках возле стен, толпились в проходе, дымили толстыми самокрутками и вели неторопливый разговор о вестях с фронта, о заводских делах. Кругом жара и чад.

Генка протиснулся к лестнице, ведущей на второй этаж, в женское отделение. Нашел под лестницей свободное местечко, уселся на выступе стены, похожем на завалинку, и задумался. Мать, верно, станет плакать, переживать. Завтра зайдут за ним ребята в школу, а мать скажет, что нету Генки, ушел неизвестно куда. Начнут Генку везде искать. Интересно, что они будут о нем говорить?

Справа, примостившись на том же выступе, сидел парнишка в фуфайке и треухе, сбитом на затылок. Было ему лет двенадцать. Лицо крупное, широкоскулое, с острым подбородком. Из-под шапки торчали густые темные волосы, которых уже давно не касалась расческа. В ногах у паренька сидела худенькая девочка лет шести и обеими руками усердно копалась в таких же темных кудлатых волосах.

— Тиша, зудится, — тоненько пропищала она.

— Завтра в прожарку поведу, — тоном взрослого ответил Тиша и, наклонившись на один бок, вытащил из кармана штанов длинный кисет, набитый табаком. Потом залез опять в карман и достал газету, вложенную гармошкой.

— Курить будешь? — обратился он к Генке. — Многосортный табачок. Из разных чинков насобирал.

Генка взял газетную гармошку и оторвал один листик. Своего табака он никогда не имел, но с товарищами покуривал втихую.

Тиша свернул длинную козью ножку, достал кресало и фитиль в медной трубке (все это лежало в коробке из-под монпансье) и стал выбивать огонь. Искры ярким пучком сорвались с кремня, и фитиль затлел. Движения у Тиши были медлительные, солидные, все снаряжение доброе, как у заправского курильщика.

— Камешек мировой! — с достоинством оценил Генка.

— Хороший, — Тиша подул на фитиль и протянул Генке прикурить. — Я его в Краснокамских карьерах подобрал.

— Это где-ка?

— На Северном Урале.

— Ты что, тамошний?

— Нет, из Ленинграда я. Питерский! — ответил Тиша. В это слово он вкладывал особый смысл, дескать, в революционном городе жил. — Батю мы ищем. Его с заводом в самом начале войны эвакуировали. Нам говорили, здесь должен быть.

Девочка, что сидела в ногах у Тиши, перестала чесать голову и жалобно зашептала:

— Я к мамке хочу…

— Не хнычь, Нюрка, не маленькая.

Нюрка прижалась к ноге брата и притихла.

— Мы с ней, — Тиша кивнул на сестренку, — везде поездили: в Москве были, в Саратове, потом в Краснокамске, в Нижнем Тагиле, а теперь вот в Челябинске. Позавчера на военном товарняке приехали.

— А мать-то где?

— Мама еще там, в Питере. Захворала. Голодно стало… — Тиша призадумался. — Ну, а нас на самолете вывезли. Через фронт летели. По нам фашистские зенитки бухали, да не попали. Где им! У нас летчик мировой был. Кругом разрывы, а он самолет ведет, что машину по Невскому. Потом на поезде. Говорили, в детдом везут. Только я не захотел, к бате решил добираться. Так мама наказывала. А где он, батя?.. Урал-то большой. Вчера заходил к одному начальнику, спросил про наших, кировцев. Так он сказал, что нынче столько народу понаехало — где тут найдешь? А сам телефонную трубку снимает. Я как