За горами, за лесами - Леонид Семёнович Комаров

поодаль и, прищурившись, глядел в нашу сторону.

— Ты до нас приходь, — сказал мне Петрусь. — Туточки близенько.

— Конечно, — ответил я. — И вы ко мне приходите, ладно?

— Придем, — сказал Витёк.

Мария Филипповна присела на край скамьи у палисадниковой ограды.

— Посидим на дорожку.

— И то верно, — отозвалась тетя Груня.

Мы с Витей примостились рядом на корточках.

— Я хочу просить вас, — обратилась мама ко всем сразу, — если будет письмо… Ну хоть что-нибудь! Сообщите мне, пожалуйста…

— Да, да, конечно! — живо откликнулся Борис Львович. — Пренепременно.

— Не беспокойтесь, — сказала Мария Филипповна. — Я Витю тотчас пришлю. И почтальонку попрошу, чтоб к нам принесла.

— Впрочем, откуда ему взяться? — грустно вздохнула мама. — Муж не знает нашего адреса…

Всегда, когда мама думала об отце, ее глаза наполнялись слезами. Сколько раз она обвиняла себя: «Мне не надо было ехать. Нужно было дождаться его».

Возвращаясь с работы, мама первым делом спрашивала — не было ли какого известия, не приходил ли кто-нибудь из райсовета или военкомата? Я отрицательно мотал головой.

— Что ж! — Мама первая поднялась со скамьи. — Пора.

Тетя Груня, прощаясь с нами, всплакнула, беспрестанно сморкаясь в фартук и приговаривая, чтобы мы ее не поминали лихом, не винили за то, что так вышло.

— Вот устроюсь в деревне, — уговаривала она не столько нас, сколько себя, — коли ладно все выйдет, может, и вам подсоблю, картошкой али еще чем.

— Да мы и так благодарны вам за все, — говорила мама. — Не расстраивайтесь, ради бога. Уж теперь все хорошо. Комната там большая…

Да, комната, в которую нас подселили, была действительно огромная: два больших окна и двадцать пять метров площади.

Здесь жила семья «нацменов». В то время я думал, что это такая национальность, и только позднее, в четвертом или пятом классе узнал, что так называли всех представителей «национальных меньшинств». Фамилия у них — Гайсановы. Было их четверо: сначала, пока Фаридка не родилась, и потом, когда старуха померла.

Когда мама знакомилась с ними, хозяин назвался Зией Гайсановым. Мама не поняла, переспросила:

— Простите, как? Скажите, пожалуйста, ваше имя-отчество.

Хозяин улыбнулся.

— У нас раньше не было отчеств. Теперь паспорт стали писать — Зия Минлегалиевич.

Мама напряженно вслушивалась в непривычное звучание.

— Трудное имя, — сказал хозяин, — Минлегали — мой отец. Называй меня по-вашему — Зия Михайлович.

— Хорошо, — сказала мама, — Зия Михайлович…

Рядом с хозяином стояла маленькая, худая, темнолицая и черноволосая женщина с большими голубыми глазами. Она была красивой и была бы еще лучше, если б не худоба. Это мама говорила. Она пряталась за плечо мужа и руками прикрывала выпиравший живот.

— А вас? — спросила ее мама.

Женщина смутилась и совсем спряталась за спиной мужа.

— Малика ее зовут, — сказал хозяин.

— Понимаю. А по отчеству?

— Малика, — повторил Зия Михайлович, давая понять, что отчества не нужно.

У них был шестилетний сын Равилька, и еще с ними жила бабушка Зии Михайловича, Равилькина прабабушка. Очень маленькая, сгорбленная, сморщенная, она, наверное, плохо видела. По комнате передвигалась медленно, цепляясь скрюченными пальцами за стол или спинку кровати. На ногах у нее были войлочные бурки и глубокие резиновые галоши с острыми, загнутыми вверх носами, которые, как я узнал после, назывались чуни.

Женщины плохо говорили по-русски, вернее, старуха совсем ничего не говорила и почти не понимала.

Гайсановы освободили для нас один угол комнаты. При входе громоздилась печь с чугунной плитой.

Мать невесело осмотрела наше новое жилье: стены серые, в трещинах, давно не беленные; по углам свисали нити паутин, потолок над печкой покрыт копотью.

— Хорошо бы побелить, — неуверенно сказала мама.

— Эта можна, — согласился Зия Михайлович.

Негашеную известь мы набрали на стройке — там строили двухэтажные шлакоблочные дома для эвакуированных. Меня туда Равилька сводил.

Малике было трудно белить, а мама не умела. Помочь вызвалась наша новая соседка, бабушка Тимофеевна.

Все вещи из комнаты вынесли в коридор: благо, и у нас, и у Гайсановых вещей немного.

Ребятни в нашем бараке уйма, от ползунков до моих ровесников и старше.

В тот день я подружился с Генкой из третьей комнаты. Генка учился в нашей школе, только классом выше: я — во втором, он — в третьем.

— К нам, значит, переехал? — спросил он. — Лады. Корешками будем.

— Кем будем? — переспросил я.

— Корешками. Ну, приятелями, значит.

— Хочешь, химический карандаш дам? — обрадовался я. — И «торгсинские» спички у меня есть, пять штук, красноголовики: обо что угодно зажигаются.

— Давай, — сказал Генка. — А колесо надо? Счас притащу.

Генка сбегал куда-то и приволок плоский железный кругляк с зубцами внутри. Мы потом много таких на заводских свалках находили. В придачу к колесу — крючок из толстой проволоки.

У Митяя тоже был обруч; и за то, что давал покатать, он требовал мзду: горбушку ли, пареную репу или кусок жмыха. Задарма, говорил Митяй, не дают и козе корма.

Я спросил у Генки:

— А что еще я тебе должен за колесо?

— Ничего.

— А хочешь книжку почитать? Интересная!

Я разыскал среди вещей изрядно потрепанную и зачитанную книгу Бориса Житкова «Что я видел» — самую любимую, единственную, которую мы привезли из Киева.

Наша комната после побелки стала светлой и казалась еще шире — совсем огромной.

Чтобы не стеснять себя и хозяев, мама отгородила наш угол простынями, продернутыми на веревках, так что у нас получилась вроде бы отдельная комнатка, вполне уютная.

Потом был ужин. Мама пригласила «к столу» Зию Михайловича с Маликой и Тимофеевну. Малика не села с нами. Они с Зией Михайловичем поговорили о чем-то на своем языке, и Зия Михайлович сел один. Тимофеевна, умытая, по-нарядному одетая, с цветастым полушалком на плечах, пришла, перекрестилась на угол, пошептала губами и притулилась на табурете.

Ели вареную картошку с постным маслом и луком.

— По случаю новоселья полагалось бы выпить вина, но сейчас ничего нет, — сказала мама. — Вы уж не обессудьте, как-нибудь в другой раз.

— Мы не обидимся, бог не осудит, — сказала Тимофеевна. — Да и не до выпивки сейчас. Вон ведь супостат проклятый как далеко зашел, аж до Волги-матушки, до самого Сталинграда. Как думаешь, Зия, дальше пустят али нет? Чего формбюро-то сообчает? — Тимофеевна кивнула на черный диск репродуктора. — Чего на заводе говорят?

— На заводе говорят: фрица дальше пускать нельзя. Фрица не пускать — много танков делать нада. Новая машина делать будем, тридцатьчетверка. Много делать будем! Парторг на митинг выступал…

Мама закивала головой:

— Люди готовы сутками стоять у станков, только чтобы немец дальше не пошел.

— Вот то-то и оно! Сколь народу полегло. Сколь без крову осталось… От моих уж давненько весточки нету… — Тимофеевна тяжело вздохнула и перекрестилась. — Господи, спаси и сохрани