Океанский пляж - Анатолий Исаевич Милявский

Утром я выпивал стакан молока, съедал кусок хлеба с брынзой, хватал высохшие за ночь плавки и бежал на Графскую пристань (она тогда называлась пристанью 3-го Интернационала), чтобы успеть к первому катеру. Через полчаса я уже устраивался на своем заветном местечке.

Хорошо помню тот субботний день — удивительно солнечный и безветренный. Я выбрался из дому особенно рано и уже в семь часов утра был на Северной.

Но мое место было занято: там сидела девушка.

В синей матерчатой шапочке и черном купальнике она сидела в моей ложбинке между камнями, подтянув колени к подбородку, и читала. Белая сумочка и цветастый сарафан лежали рядом.

В этот миг я еще не мог подробно рассмотреть ее. Но все равно, случись, я в дальнейшем узнал бы ее из тысячи. Может быть, потому, что ярче и острее всего мне запомнилась она в этот первый миг, неотделимый от древнего бирюзового моря, от этих нагретых солнцем скал, на которых почти мгновенно высыхали брызги морской воды.

Я остановился как вкопанный. Из-под моей ноги медленно покатился камешек, и она подняла голову. Искоса взглянула на меня и опять углубилась в книгу.

Наверное, нужно было уйти. Но я не мог этого сделать. Со мной что-то случилось. Сердце билось тяжело, и губы стали сухими и горячими.

Я сел на камень, стараясь не смотреть на нее. Но почему-то замечал все: и золотившийся на солнце нежный пушок на крепких ногах, и трогательный изгиб шеи, и легкое движение крепкой округлой руки, поправлявшей волосы.

Она читала и, казалось, не обращала на меня ровно никакого внимания.

Я не знал, как заговорить с нею. Собственно, было много способов завязывать знакомство с девочками — в школьной курилке товарищи говорили об этом пренебрежительно и со знанием дела. Можно было, например, развязно представиться. Но я чувствовал, что не смогу произнести в ее присутствии пошлые слова. При одной мысли об этом у меня начинали пылать уши.

Я не знаю, сколько бы продлилось мое ожидание. Скорей всего я так и не решился бы заговорить, если бы не случилось одно обстоятельство.

Купаясь, она потеряла сережку.

Я догадался об этом: я видел, как она пробовала разглядеть что-то сквозь толщу воды и ощупывала рукой маленькое свое ушко, потом вылезла из моря и, не взглянув на меня, уселась на камне. И тогда я решился.

— Сережка потерялась?

Она взглянула на меня и вдруг робко кивнула.

— А далеко?

Она показала.

Теперь я мог блеснуть. В прошлые годы вместе с другими мальчишками я частенько поджидал у Графской пристани рейсовый теплоход. И когда тот разворачивался и, показав круглую корму, бросал якорь, мы, оставив свою одежду под наблюдением малыша-дежурного, врассыпную ныряли с пристани и плыли к кораблю, хотя это категорически запрещалось. Подплыв, мы знаками показывали пассажирам, чтобы те бросали в море монеты.

С палубы вниз щедро летели гривенники. И едва монета ударялась о воду, мы ныряли наперехват. У нас не было тогда современных масок, мы ныряли просто с открытыми глазами. Дело было, конечно, не только в деньгах. Это была возможность показать свое удальство и удачливость.

Я научился здорово проделывать это. Нырнув, видишь, как в пронизанной солнцем голубой толще воды монета, посверкивая и переворачиваясь, зигзагом идет на дно, и нужно успеть налету схватить ее и засунуть за щеку. Иногда в погоне за добычей мы погружались на порядочную глубину, и тогда начинало больно колоть в ушах. Но азарт был слишком велик. Даже упавшую на дно монету мы иногда ухитрялись отыскать среди черных, обросших водорослями камней, где она мягко и расплывчато светилась, как серебряный глазок.

Как теперь это пригодилось! Мысленно я молил судьбу, чтобы сережка не закатилась в какую-нибудь щель. Но мне повезло. Несколько раз глубоко нырнув, я заметил слабое свечение среди размытых контуров разноцветной гальки и вскоре вынырнул, победно подняв руку с зажатой в ней мокрой крошечной находкой.

2

Ее звали Женей. Она уже два года жила в Севастополе и училась в здешней школе, тоже в девятом классе. Отец ее служил во флоте и привез семью сюда с Балтики.

Рассказывая, она играла сережкой, которую так и не вдела в ухо, и иногда искоса взглядывала на меня. У нее был удивительный взгляд, быстрый и глубокий. Говорила она просто, без всякого жеманства. Впрочем, может быть, мне так казалось.

Вообще в ней было много мальчишеского. И как она прыгала в воду, и как ловко бросала плоский камень, который делал «блины». И плавала она по-мужски, саженками, звонко хлопая по воде сложенной ладошкой, что считалось высшим шиком среди мальчишек.

И в то же время она была очень хорошенькой. У нее были светло-каштановые волосы, черные ресницы и серые глаза. Когда она взглядывала на меня, у меня вдруг захватывало дух и начинало щемить сердце. Иногда мне казалось невероятным, что вот она сидит рядом со мной и никуда не уходит, или не подымется вдруг и не превратится вон в ту белую чайку, летящую к Инкерману.

После долгого молчания я говорил почти без умолку, меня словно прорвало: смешно копировал школьных учителей, и она звонко смеялась, читал ей свои переводы из Шиллера — я тогда увлекался переводами с немецкого, рассказывал какие-то удивительные, услышанные где-то истории. Я был в ударе. Но когда она подымала на меня глаза, я неожиданно замолкал и казался вдруг себе смешным и глупым, хотя был первым учеником в классе.

Мы вместе плавали, и я видел, как скользит рядом в прозрачной воде ее смуглое тело, и мокрое лицо повернуто ко мне. Я учил ее нырять с открытыми глазами и лежать неподвижно на спине, раскинув руки, когда видишь только огромное небо и перестаешь ощущать свое тело, и кажется, что летишь. Потом мы затевали игру: она бросала в воду камень, а я нырял и отыскивал его на дне или взбирался на скалы, чтобы найти для нее немудреные сувениры: перо чайки, высушенную солнцем красноватую звонкую клешню краба или круглый камешек с вкрапленными, словно бриллианты, крупинками кварца.

Как хорошо было после купания лежать на камне, чувствуя его шероховатую покойную теплоту, вглядываясь в древние трещины и замечая с особой остротой ранее незначащие подробности: глянцевито-черного муравья, с невероятной для его крошечного тела скоростью несущегося по круче камня, или бирюзовую стрекозу, цепко удерживающуюся под ветром и косящую по сторонам огромным