Молния в черемухе - Станислав Васильевич Мелешин

«Сын! Чарэма! Я горжусь тобой. Я рад! Не прав я, не прав. Обида мала моя. Радость больше. Ты мне сын родной, ты всем сын родной! Ты всем нужен! Я отец, старший, — так я думал. А люди старше меня. Народ — твой отец. Род Хантазеевых большой, большой: вся страна — род! Ты принес людям свет. Ты вернулся в родной пауль. Ты вернулся совсем другим».

Все расступились. Это Хантазеев, отдав соседу ребенка, подошел к Чарэме.

— Паче, рума сын.

— Паче, рума отец.

Обнялись, поцеловались.

Люди передавали друг другу ребенка Хантазеева, смотрели на него, щекотали, говорили ласковые слова, как будто он являлся виновником торжества. А он заплакал. Его плача не было слышно в веселом шуме других голосов. Когда по кругу очередь дошла до Селиванова, тот взял малыша на руки и, улыбнувшись чему-то, поднял его вверх, к лампочке, к свету.

Наталья засмеялась встревоженно:

— Что вы, Иван Петрович! Он плачет. Он же еще маленький. Ну, хватит… Дайте-ка мне его. Плачет…

— Зачем плачет? — сказал Хантазеев. — Разве он плачет? Поет, не плачет! Поет! Песню поет! Радуется. Маленький?.. Большой он. Как Чарэма… большой. Гора — имя его!

Старики запели, и лучшие плясуны начали праздник.

Танец охотника сменялся танцем оленевода, рыбака, путника, влюбленного, оленя, медведя, волка.

Лучше всех плясал Бахтиар. В этом искусстве ему Не было равных. Неуклюжий и толстый, он взмахивал платками, приседая, колол ножом воздух, изображая единоборство с медведем.

Хантазеев сидел в почетном кругу, среди стариков-манси, среди русских начальников.

Чарэма глядел на веселое, доброе лицо отца, радовался. «Гнев прошел у него. Снял он проклятье с меня. Завтра обойду всех родичей. Обычай гостя нужно соблюдать. Буду говорить с ними, послушаю новости, песни послушаю».

Старуха Анямова играла на санголте. Закрыв глаза, выводила смычком таежную мансийскую мелодию.

Кто-то принес баян. Заиграли «русскую барыню».

Анюта вышла в круг, застучала дробно каблучками.

Хантазеев, покачивал в такт головой: «Хороша девка!»

Когда Анюта, уставшая и раскрасневшаяся, встала рядом с Чарэмой, тот тронул ее за плечо и, смотря в синие блестящие глаза, позвал:

— Анюта! Идем… туда! — и указал на дверь. Вышли на крыльцо, вскрикнули оба от восхищения.

В избах и юртах пауля горел свет. Над улицами на столбах светились под жестяными абажурами лампы.

— Анюта, пойдем! На стойбище, в мою юрту, к матери моей.

На улицах было празднично, светло, только гора над паулем высилась темная, громадная, да сосны у озера стояли густые, хмурые.

Теплые запахи трав тундры и озерной воды стояли над паулем, по которому шли Чарэма и Анюта.

— Твоя мама мне очень понравилась. Но мне неловко, неудобно приходить второй раз сегодня. Я была днем!

— Ты ведь идешь со мной. И потом мы должны прийти вместе.

— Ой, все-таки я… боюсь… У тебя отец такой строгий, — сказала Анюта.

— Нет, нет. Он полюбит тебя, вот увидишь.

Взяли друг друга за руки, пошли рядом. В темном озере колыхались отражения огней, будто лампочки зажглись в воде, а за соснами лежала молчаливая тундра. И казалось, над ее просторами, затмевая холодную луну, плыл яркий свет по мансийским паулям и стойбищам все дальше и дальше — туда на север, в горы, в низины, к океану, неся земле тепло, а людям — радость, весну и молодость.

МОЛНИЯ В ЧЕРЕМУХЕ

Повесть

I

В одну из лунных весенних ночей, когда густые заросли сирени, как голубые облака, окутывают окраинные бараки и коттеджи, мастер Зарубин возвращался домой со смены. Жар мартеновских печей совсем разморил его.

Он любил ходить от завода до дома пешком через весь город, а в последнее время, когда особенно чувствовал боли в сердце, садился в дежурный трамвай и отдыхал на жестком сиденье, всю дорогу злясь на свой недуг.

Сегодня, помывшись в душевой и выйдя за ворота завода к трамвайной остановке, он увидел в темном небе большую светлую луну, будто подвешенную в теплом воздухе, и, вдохнув пахучий горьковатый аромат акаций, снова решил пройтись пешком до дома.

Он шел не торопясь, засунув руки в карманы плаща, ни о чем не думая, а просто смотрел вперед на запоздалые огни в окнах домов, на встречных полуночников-влюбленных, робко прижимающихся друг к другу, на город, который спал и не спал, — и все время чувствовал за спиной завод, свой мартеновский цех, где проработал двадцать пять лет.

Дышалось легко, на душе было покойно, но он знал, что это только на время, а потом опять нахлынут грусть и обида, и опять — боль в сердце.

Он шел, сжимая кулаки в карманах, шел не торопясь по городу как хозяин города. Ему хотелось в эту теплую лунную весеннюю ночь кричать: «Это мой город! Я сам его строил! Я здесь живу. И завод мой! Ну и что же, что подошла старость и жизнь за плечами?! Куда же мне теперь деваться?! У меня семья. Пока я кормилец».

Он не кричал. Он просто шел и шел.

Проходя по бетонной громаде заводского моста, разделяющего левый и правый берега широкой реки Урал, Зарубин остановился, оглядел старый город с бараками и землянками, вздохнул и ссутулился.

«Вон там, в землянке у дороги, и началась моя рабочая жизнь… Сейчас, пока жилья мало, в бараках еще можно пожить, а вот в землянках уже склады, а некоторые норы давно уже заброшены. Это хорошо!»

Он повернулся спиной к старому городу и посмотрел на новый. Многоэтажные дома, освещенные лунным светом, издали казались дворцами. Дворцы поднимались по взгорью рядами, и одни выше и красивее других.

Там целые кварталы жилых домов с длинными прямыми улицами и садами, почти все городские учреждения.

Оттуда, как из лунной сказки, медленно и величаво выплывал дежурный трамвай, мигая желтыми окнами.

Только белые индивидуальные домики Крыловского поселка, как грибы, были рассыпаны по степи, а в стороне около большого пруда раскинулся огненный город — металлургический комбинат, закрыв луну громадой цехов, труб и жарким облаком зарева.

Заводской пруд был оранжевым, а у шлаковых насыпей — багровым, будто вода загоралась от расплавленной стали.

«Да, были у меня два дома: горячий мартеновский цех и весь в черемухе и сирени коттедж. А теперь остался один…»

Зарубин зашагал дальше, не торопясь и часто останавливаясь, вскидывал голову, словно желал набрать воздуха, держался за чугунные перила, где был крут подъем.

Течение воды внизу моста ударяло в быки, вода плескалась там и,