Молния в черемухе - Станислав Васильевич Мелешин

недавно посаженного карагача хлестали по плащу, терлись о плечи и шуршали наивными зелеными листочками. В доме все спали, только в окне кухни горел огонь. Там хозяйничает Варвара Григорьевна — его жена. Тихо. Он взглянул на черемуху. Цела. Чему-то обрадовался и раскрыл калитку.

Павел Михеевич не заводил собаки, такой, что надо держать на цепи. О ворах ему некогда было думать… Единственная живность в доме — это незлобивый щенок Шарик да добрый пушисто-белый сибирский кот, которых все любили.

В сенях под ноги кинулся Шарик, царапая лапками сапоги.

— Ну, чего тебе?

Павел Михеевич потрепал щенка по бархатному загривку, как котенка, и пока раздевался, скидывая плащ и спецодежду, в просвете открытой двери уже стояла Варвара Григорьевна, сложив руки на груди, ожидала.

— Пришел.

— Дети как?

— Спят.

Говорили шепотом.

На кухне дремал сибирский кот, он даже не повернулся к хозяину, когда тот вошел и стал шумно плескаться под краном, и только тогда, когда хозяйка поставила на стол дымящийся борщ, кот поднял голову, равнодушно жмуря глаза, будто хотел сказать: «а я сыт», облизнулся и пошевелил ушами.

Зарубин был приятно удивлен, когда перед ужином жена предложила ему полстакана водки, настоянной на лимонных корочках, и не отказался.

— Выпей с устатку.

Он ел неторопливо, но много, и после второй тарелки борща съел яичницу с колбасой, поблагодарил Варвару Григорьевну.

Он скрывал от жены, что сердце у него больное, чтоб не беспокоить ее и чтоб каждый день все шло своим чередом, а сегодня он просто не имел права скрывать от нее случившееся на заводе. Что там ни говори, как ни бейся, все-таки работать в горячих цехах ему не дадут, а этот вопрос жизни не должен пройти мимо семьи.

— Вот что, Варя… — медленно начал он и опустил голову, будто был виноват перед женой, — не работает больше сердце мое.

Варвара Григорьевна, задумчиво сощурив глаза, посмотрела на мужа, силясь понять, к чему этот разговор; не перебивала.

— Скрывал я от тебя, от детей. А сегодня вот… споткнулся. Приступ, врачи… В общем, не работник я больше.

Варвара Григорьевна чуть побледнела, не веря ему, оглядела его здоровую полную фигуру, закрученные, как в молодости, усы, правда, уже седоватые, и заметила синие мешки, под усталыми глазами и желтоватую сухую кожу на щеках с глубокими морщинами.

Испугавшись, она не стала уверять его в обратном, только деланно засмеялась, чтоб подбодрить его:

— Да это ты просто устал после работы. Ты посмотри на себя со стороны — чисто молодец!

Она встала, взяла его за руку и подвела к комоду, где висел его костюм:

— А ну, где твои ордена?! Приоденься, покажись. Да раскроем окно, да посидим, как молодые.

Веселая уверенность жены, что в сущности ничего не случилось, приободрила Павла Михеевича, он одел парадный костюм и взглянул на себя в зеркало. Ему показалось, что он и впрямь «чисто молодец» и выглядит, как на празднике или в президиуме, когда отмечали его пятидесятилетие.

К стеклам окна густо и упруго уткнулась сиреневая кипа, пружиня ветви.

Супруги раскрыли окно, и сразу сирень, как живая, кинула в лицо им обоим пушистые тяжелые гроздья.

Сели у окна, помолчали. Павел Михеевич виновато смотрел на жену, постаревшую, чуть седую, в ее черные глаза, не утратившие лукавого блеска, и гладил ее по полному плечу, вспоминая о далеких, давно прошедших годах.

Он только что окончил рабфак при Криворожском металлургическом заводе вместе с Мозговым, и их направили в уральскую степь, как двух молодых подручных сталевара. Та землянка у дороги, о которой вспоминал Павел Михеевич, была их первой обителью.

— Вот выдадим первую сталь, обязательно женюсь! — торжественно обещал другу Зарубин.

— Сначала нужно открыть мартеновский цех… а свадьбу можно сыграть и пораньше, чем до первой плавки доберемся… — флегматично пояснил Мозговой.

Он был моложе Павла Зарубина и спокойнее и всячески старался отвлечь его от «сердечных тайн», показывая на пустырь, изрезанный котлованами, загроможденный оборудованием и строительными материалами.

Рабочих рук не хватало. Пока еще не прибыли эшелоны с добровольцами-комсомольцами, строителями, специалистами, Павел был вербовщиком и энергично, умело вербовал «рабочие руки» в окрестных деревнях среди казаков и башкир, разъезжая по всей округе.

В одной из богатых казачьих уральских деревень он и встретил Варвару — краснощекую ядреную молодицу-казачку.

Будучи в доме постояльцем у ее отца — зажиточного хмурого казака, — Павел дольше обычного задержался в этой деревне, да и не особенно спешил. Захлестнула его какая-то шальная, горячая, дикая волна радости, которую люди называют любовью.

Варвара била его по рукам, когда он неожиданно обнимал ее, смеялась над «городским» на посиделках, лузгая семечки, а он ходил в степи по ковылям, одинокий, растерянный, но счастливый.

Однажды ночью, когда Варвара вернулась с гулянок, он загородил ей дорогу, властно взял за руки и сказал:

— Не пущу! Идем в степь. Поговорить надо, — и признался: — Не мучь меня, девка. Люблю я тебя.

Она покачала головой:

— На посулы-то вы все, мужики, красны. Побалуешься да бросишь. Ты ведь не наш, городской.

— Ваш не ваш — все равно сердце мне отдашь…

Они долго бродили по степи, и он горячо и увлеченно рассказывал ей о том, что строят новый город, завод, что там будет хорошая жизнь, и баско было бы, если бы они вместе уехали отсюда и поженились, что другой, как она, ему ввек не сыскать…

— Люб ты мне… — зарделась она, — и статный ты, и речист, и силен… Ой, не сжимай меня так крепко!.. Эх ты, целоваться-то не умеешь, а говоришь — «поженимся». Ну ладно, отпусти. Дай подумать. Тятеньки я не боюсь. Уйду с тобой, коли решу. Чать у городских-то совесть почище — не обманут…

И ушла с ним.

Мозговому пришлось убираться из землянки, когда Павел Зарубин привез с собой «сердечную вербованную»…

…— Помнишь? — молодцевато спросил Павел Михеевич и оттолкнул ветку сирени от своего лица.

— Да уж помню… — краснея по-девичьи, вздохнула Варвара Григорьевна. — Всё помню: и как Татьяна родилась, и как ты меня при всем честном народе поцеловал, когда пустили завод и тебя поместили на Доску почета…

— А потом Виктор родился, большеголовый такой…

— Весь в тебя.

— Это когда я ударником стал, в сталевары меня зачислили…

Они опять помолчали, думая об одном и том же, размечая годы на события в рабочем деле в заводе и на рождение детей. Они это понимали как что-то обыденное, жизненное и принимали, как настоящее, большое, священное.

— А помнишь, как тебя к ордену представили? Сам Орджоникидзе сказал об этом на заводском митинге. И ты поехал в Москву к Калинину Михаилу Ивановичу. Я тогда