Молния в черемухе - Станислав Васильевич Мелешин

— Заколет она ее! Умрет, умрет Ильча. И ребенок умрет. Ай-яй-яй!

Наталья слушала ропот, ей было обидно, что эти люди не верят врачу и боятся, что умрет человек, ради которого она приехала на стойбище.

Правда, она знала, что манси очень чувствительные и экспансивные люди. Радуются, как дети, тревожатся со страхом, преувеличивая.

Знала она и то, что среди манси живучи еще вековые предрассудки и старые обычаи, основанные на языческой религии.

Роженица — женщина, «больная ребенком», — должна была рожать одна в пустой юрте с повитухой.

И если кто-нибудь говорил: «Нужно везти роженицу в больницу», — старики отмахивались: «А! И в тайге рожали! Ничего не случалось. Больница далеко. Женщина и сама родит. Одна. Дома родит!»

…Наталья услышала совсем рядом громкий мужской шепот:

— Иди, иди узнай.

За занавеску заглянул Хантазеев и посмотрел на врача грустными, умоляющими глазами, Наталья не выдержала, вышла навстречу родственникам.

— Она будет жить, — спокойно сказала Белова, зная, что в подобных случаях нужна выдержка. — А вы… вы только мешаете мне.

Хантазеев, посмотрев на взволнованное лицо врача, пристыдил родичей.

— Кипятите воду! — и показал рукой на Белову. — Она главная. Роды умеет принимать. Наши дети — ее дети!

Родичи притихли, подбрасывая в чувал дров. Уходить им не хотелось, они были очень горды тем, что вместе с Хантазеевым переживают его беду и надеются скоро порадоваться его счастью.

Хантазеев начал шепотом рассказывать им, что Наталья Поликарповна — дочь большого румы Белова, которого он спас однажды в тайге зимой, что, если родится сын и Ильча выздоровеет, он подарит врачу лучшего оленя, а сам поедет к руме Поликарпу в гости.

Родичи соглашались, качали головами, похваливая Хантазеева, и постепенно успокаивались. Только Хантазеев тревожно вздыхал и про себя думал: «Спасет ли Белова Ильчу?»

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

I

Анюта грустная бродила по низинам, надеясь встретить Чарэму: он тоже уходил куда-то вечерами и долго не возвращался. Видно, наедине с самим собой ему было легче думать о гневе отца и о больной матери.

Анюте нравилось наблюдать пробуждение мерзлой, жесткой земли.

«Оттаивает, как мое сердце от обиды, — думала она, — засадить бы эту землю садами! Весной яблоня расцвела бы, распушилась бы белая черемуха… как у нас, на Южном Урале, по берегам речек.

Там тоже мало садов… Полынные степи кругом, ковыли. Города, деревни и башкирские аулы. Но там теплынь в мае, а здесь тепла нет… Все мерзлое. Земля промерзла глубоко, даже звенит зимой. Снега, как волны, катятся. Метели воют…»

Иди по каменным плитам, по зеленым травам шагай. На них блестят, как разноцветные бусы, крупные дождевые капли. Дунет ледяной ветер — замерзшие круглые белые шарики катятся, постукивая друг о друга… Шуршит тундра, звенит, гудит… Одиноко кругом, и только далекие костры бригады полыхают, и слышно, как лопается ледяная корка земли — это стреляет оттаявший лед под кострами.

А вечерами висят над тундрой облака, широкие, громадные — во все небо, и кажется Анюте, что она маленькая на этой хмурой бесконечной земле и совсем одна.

Но нет! Вон видны костры, и слышна песня, и громкий баян, и смех…

Там не спят ребята, там песни, шутки, они зовут к теплу, к улыбкам. Иди туда! Иди! Там родные глаза Чарэмы, его чуткие руки…

Чарэма, Чарэма! Любимый…

За оврагом, устланным каменными плитами и обросшим мхами, Анюта увидела одинокий костер и Чарэму, сидящего на камне.

Она остановилась, сдержав свой порыв, чтоб не побежать к костру, раскинула косы по плечам и, поправив шаль, запела частушки:

Хорошо тебе, калина!

У тебя широкий лист…

Хорошо тебе, подруга,

Тебя любит гармонист.

Чарэма поднял голову. У Анюты радостно забилось сердце.

…Он скучает, он считает

На гармонике басы.

Он подружку поджидает,

Смотрит важно на часы.

«Хорошо тебе, подруга… А вот мне тяжело, скучно без милого. Разве я виновата, что люблю Чарэму?»

Я, подружка, откровенна!

Может, в том моя вина?

Приглянулся мне Чарэма,

Да не смотрит на меня.

Подошла, встала рядом.

— Здравствуй, Чарэма!

А он откинул назад волосы, взял за руку, взглянул в глаза и молча кивнул, приглашая к костру.

Так было хорошо сидеть с ним рядом, плечо к плечу, молчать и думать. Потрескивают ветки, сгорая ровным пламенем, дым вьется высоко в небо, ногам и ладоням тепло, только лицо свежей струей обдувает ветерок.

А сердце, кажется, вот-вот запоет… Хорошо помолчать у костра вдвоем с Чарэмой. Работа подходит к концу, завтра последний перевал. В пауле, который не виден еще, скоро загорится свет. Будет большое торжество. Люди будут радоваться. Манси-оленеводы запоют песню, и все будут петь про русских и про Чарэму. А он, встретившись с родными, останется на своем стойбище и забудет Анюту…

С далеких голубых озер примчался холодный мокрый ветер.

Анюта поежилась, кутаясь в шаль. Чарэма вздрогнул, снял пиджак и молча набросил Анюте на плечи. Анюта обняла Чарэму за плечо рукою и укрыла его полой пиджака.

Она смотрит на его задумчивое, милое скуластое лицо, на упрямо сжатые губы, а он глядит рассеянным взглядом куда-то вдаль.

Наконец он повернулся к ней.

— Что? Говори.

— Говори, говори! — злится Анюта. — Сам молчит и молчит.

Чарэма только вздохнул.

— Ты думаешь о матери. Ей, конечно, тяжело сейчас. Но ей помогут. Ведь Наталья Поликарповна уже уехала на стойбище, к твоим родным. Все будет хорошо. Может быть, родится мальчик…

Чарэма покраснел и тихо улыбнулся:

— Он будет твоим братишкой, похожим на тебя.

Анюта умолкла, прижалась щекой к его плечу.

Чарэма встал, подбросил веток в костер.

Костер задымил, затрещал, посыпались искры, полетели по ветру.

— Все меня утешают. И ты пришла… — он не договорил и отвернулся. — Здесь Поликарп Иваныч тоже был, целый час утешал, смешил меня, подмигивал, пел какую-то песню. Выпил старик, весело ему стало.

Анюта погрустнела, не ожидая такого от Чарэмы. Ей стало обидно.

— Он тоже сказал, что будет сын. На нас с тобой намек сделал. Женись, говорит, на Анюте, на свадьбу приду…

«Прямо! Не будет никакой свадьбы», — подумала Анюта, и ей захотелось заплакать.

…Пылает большой костер, не греет.

«Обиделась Анюта. Зачем я так сердито, — пожалел Чарэма, и ему стало неловко. — Не так нужно… не так. Анюта от чистого сердца меня жалеет… — Взглянул на нее, увидел, как обтянуло ситцевое платье круглые