Здравствуй, поле! - Николай Николаевич Новосёлов

— Видно, манит родная сторона?

— Хорошо тут, — рассеянно ответил Нестеров. В окне он видел, как удалялась молоденькая женщина. Какая надобность привела ее в нечистую избу?

Данила не решался больше заговорить первым.

— Трудно живете? — спросил гость.

— Отчего трудно? — оживился слепой, не принимая сочувствия. — Не трудно. Трудно живет ненасытный. А радость-то в добром человеке. Вот вы вспомнили — мне и хорошо. Прохорушко не забывает.

Нестеров посмотрел на кровать, где в груде тряпья серели принесенные Зойкой еще той осенью простыни, на скудный обед старика, на божницу (стопка дешевых папирос заслоняла лик святого), сказал:

— Теперь лучше живут.

— Лучше. Только ведь привыкнешь к лучшему-то. Только и радости, что привыкаешь…

И гостю подумалось, что эта избенка в бурьяне совсем не взывает к жалости, а готова отстаивать свое убожество. Понял и то, что старику не сейчас пришли в голову эти слова. Поэтому сказал почти с вызовом:

— Люди хотят лучшего. Это их право!

— Видно, так. — В голосе Данилы послышалась грусть. — Неведомо оно, новое…

— О смерти подумываешь?

— Так ведь она давно со мной рядом… А ничего, что рядом. И в малом, короткотечном — радости много. Солнышко пригреет, человек доброе слово скажет — больше ничего и не надо. Да не помешать другим…

Нестеров был немного наслышан о Пашке. Не постеснялся уколоть старика:

— Внук тоже так думает?

Слепой помедлил. Ответил неохотно:

— Поживет — поймет… Пускай…

Под столом на сырой стене пророс тонкий водянистый гриб. Нестеров давно заметил его, но только сейчас о нем подумал: «Здесь ему и быть». Хотелось растревожить, заставить защищаться старика, найти изъяны в его почти непробиваемой кротости.

Но в этот момент вошел Пашка.

Второй обитатель избы был грязен с головы до пят. Смерив незнакомца взглядом неприветливого хозяина, процедил:

— Здравствуйте.

Нестеров поздоровался, хотел еще что-то сказать, но тот уже отвернулся.

Пашка подошел к столу, заглянул в чашку с недоеденной похлебкой, зло спросил слепого:

— Была?

— Да вот, стало быть…

— Так…

Сел за стол. Грязными руками отломил ломоть хлеба, стал есть. Откусывал помногу, отчего щеки его раздувались, но жевал медленно, с угрюмой демонстративностью. Нового человека больше не замечал.

— Вот, Павел, к нам товарищ из газеты пожаловал, — тяготясь молчанием, сказал Данила.

На лице внука мелькнуло любопытство, но уже в следующий миг он независимо спросил:

— Корреспондент, что ли?

Нестеров утвердительно кивнул. Пашка дал понять, что он здесь хозяин:

— Раз пришли — слушаю.

— Может быть, только один вопрос… Душевая в мастерских не работает?

Пашка сузил глаза.

— А что? Это мое дело… С поля я. — Отвернулся и наставительно добавил: — От грязи, начальник, еще никто не подыхал… Чистота гроши не заменит.

— Мало зарабатываешь?

— Хватит!

Нестеров с тоской подумал о том, что настроение у него испорчено, и он не вернется сейчас в свою тихую комнату работать над очерком. В нем росло раздражение и оттого, что и мерзкое запустение в избе, и грязный до костей парень, и даже кроткое довольство слепого словно посягали на то, что им было написано о светлых буднях земляков. Он поймал себя на желании ударить по пухлой физиономии парня, но только сказал:

— А ты — неприветливый. — Встал. — Прошу извинить. Пойду.

— И нас извиняйте, — сказал Данила.

Пашка промолчал. Когда остался вдвоем со стариком, спросил:

— Чего он тут?

— А не знаю.

— Про Зойку спрашивал?

— Нет… Не знаю.

— Не знаешь!.. — Внук скверно выругался. Лег на лавку. После работы он имел обыкновение спать до позднего вечера.

18

«Привет, старик!

Где уж там поспеть за всем: статьи, о которых ты пишешь, не читал. Говоришь, есть о чем поспорить? Теперь прочту обязательно.

Чувствую и радуюсь, как ты изменился, Матвей. Даже подумалось: а вот у меня в голове без прибытку, если не считать некоторых флюсов от университетских премудростей. Наверное, оттого и жизнь часто оборачивается какими-то анекдотами. Да вот посуди сам.

Прихожу как-то сдавать экзамен к Александру Федоровичу. (Помнишь старика-профессора? Между прочим, часто спрашивает: «Как там у тебя Матвей поживает?» Ты уж извини: показываю ему твои письма, и о твоих денежных субсидиях он знает). Так вот, прихожу к нему сдавать экзамен в чужой пижаме (без единой пуговицы, так как хозяин ее — лодырь и вообще опустившийся человек). Общежитие рядом, пришел последним, затемно. Думаю: старик если и заметит, то простит по дружбе. А он: «Почему бы вам, голубчик, не прийти на экзамен, к примеру, в плавках, или в чем мать родила?» Я по-настоящему покраснел и объяснил, что костюм задержали в химчистке. Старик как-то нехорошо прищурился: «Тот, зеленый, единственный? Давно ли?» — «Третий день». И тут он вскипел, словно при всем народе я потянул его за нос: «А вы, оказывается, лжец и шалопай, Богаткин! Это вы вчера бренчали на гитаре под моим балконом, убегали от меня по лестнице, а потом засунули цветы в газетный ящик! Я отлично знаю ваш костюм!» …Должен признаться тебе, что захаживал я к профессору еще и потому, что есть у него дочь Галя. Старик, разумеется, об этом знал. Но то, о чем он наорал на меня, сперва показалось мне бредом: за три дня я первый раз вышел из своей комнаты. Впрочем, о редкой подлости трех известных мне кретинов я догадался довольно быстро и сгоряча объяснил не совсем вразумительно: «Завистники и шакалы!» — «Кто?» — заинтересовался старик… Все равно бы он узнал. Я рассказал.

Кроме меня, в комнате живут три типа. Решили мы, что каждый из нас по очереди в течение недели кормит остальных. Настала моя очередь. Денег на этот раз оставалось у меня рубля полтора. Кормлю хлебом. Тут одного хлеба не напасешься, а сволочи потребовали сахару… Словом, сахарный бунт кончился тем, что обжоры отобрали у меня костюм (дескать, с недельку посидишь дома, а пижонить мы и сами умеем). Мало того, один из них отправился в моем костюме к профессору…

От моего чистосердечного признания старик немного развеселился. «Вася, — говорит, — недавно какой-то шикарный тип повез мою дочь на такси в театр. Кто бы это мог быть?»

Матвей, это был я! Это было! Прав был старик, когда серьезно мне выговорил: «На что спустил честные деньги друга?» Выложил мне десятку в долг и сказал: «Покорми своих, а то умрут».

Но ты, Матвей, не подумай, что я погряз в беспутстве. Не зря же в НИИ, где я практикуюсь, мне назначили оклад как научному сотруднику. Так что, старина, скоро перестану тебе быть обузой. А долг мой тебе — неоплатный.

Работа меня