Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Коротков сел к столу и вскуделил свои волосы.

— Нет, это слабость! К черту!

Он достал из-под книг и мешочков с семенами тетрадь с выцветшими краями, раскрыл ее на чистом листе.

Но когда искал глазами ручку, слабость еще раз постучалась к нему соблазняющим вопросом: а может, проехать к Наташе? Нет, нет! Он пересилил и этот соблазн, но долго не мог приступить к письму.

Наташа. Ключи. Лодка на реке. Да, Наташа сейчас была бы очень кстати. Коротков вспомнил первую встречу с ней, когда она, босая, растрепанная, прошла мимо него с ребятами, тащившими из оврага ведра с серой глиной. Он тогда посмеялся над ней и с иронией подумал: вот они, сердцеедки-то деревенские. Но после, когда Наташа заговорила с ним, он устыдился за свою иронию и говорил с Наташей как-то неуверенно, сбиваясь в словах. Прошлым летом он часто заезжал в Ключи, придумывал разные предлоги, всячески подавляя в себе предательскую мысль, что ездил туда исключительно ради Наташи.

Зиму, когда Наташа была далеко, он скучал о ней и в то же время писал длинные письма Верочке, со стыдом уловляя себя на мысли, что писал их только для Наташи.

В трезвые минуты он злился на себя и старался привести себя в систему. Что может быть общего между ним и этой крестьянской девушкой, случайно попавшей в педвуз? У них разное воспитание, разный подход к вещам, и разве Наташа сумеет понять всю сложность его психики и быть ему близким товарищем?

Он давал себе слово не ездить больше в Ключи, но сердце сильнее логики: с каким волнением он ждал дня приезда Наташи на каникулы, как волновался, когда она вышла к нему на крыльцо, еще пыльная, усталая с дороги, и он готов был без конца глядеть в синеву ее глаз и никогда не выпускать из рук ее сильных гибких пальцев.

— Мальчишество!

Коротков с силой поставил перо на бумагу, оно трыкнуло и, разбрызгав чернила, сломалось.

«Сегодня я пережил то, что так пугало меня с самого начала по приезде в этот совхоз. Среди рабочих есть люди, которые питают ко мне глухую, необъяснимую неприязнь. Я не ссорюсь ни с кем, честно выполняю свои обязанности, мою работу ценят те же рабочие, но все же я среди них — инородное тело. Как это объяснить? Если я не хожу к ним в гости, не пью с ними водку, то ведь Стручков тоже не гостюется с ними, а он, как они против него ни шумели, всегда среди них свой, понятный. Я встаю раньше них, я берегу каждую палку, принадлежащую совхозу, я готов работать круглые сутки, если этого потребует хозяйство, но все же я здесь на положении гостя, которому тут не место.

Мне не хочется в этом сознаваться, но в отношении ко мне имеют значение глубоко личные соображения. Среди рабочих нет единства. Только часть их — Белогуров, Бодров, Пяткин, Груздев, Сироткин — люди, порвавшие всякую связь с деревней, они по-настоящему преданы делу. А у остальных, среди этих много и партийцев, преобладает корыстный подход. Они живут здесь до времени и мечтают о счастливых днях, когда смогут жить самостоятельно. Вот эти лица не верят в мою искренность, они почему-то видят во мне своего единомышленника, но более ловкого, который мешает им, чтоб выставить себя перед кем следует.

Лживая, рабская психология! Мы можем гигантскими шагами расти хозяйственно, мы можем всю страну объединить в социалистические ячейки хозяйства, но вот эту лживую, вороватую психологию мы не скоро изживем.

Силин — один из наиболее вредных представителей этого сорта людей. Он речист, умен и хорошо заметает следы. И он поистине художественно ненавидит меня. Я знаю первопричину этой ненависти: я не считаюсь с ним в оценке работников, выдвигаю своих, истинно самоотверженных и трудолюбивых людей, а не его кандидатов, вроде третьего тракториста Лягина, который не сделает круга, чтоб тысячу раз не проклясть совхоз и Коммунистическую партию. И я со всей настойчивостью отвел кандидатов рабочкома при распределении премий по соцсоревнованию. Стручков был на моей стороне, и это еще более взбесило Силина.

Чудак! Он не видит, что я по-человечески восхищаюсь Стручковым, он в подлости своей убежден в том, что я подлаживаюсь, подделываюсь. Этого нет и еще раз нет! В Стручкове я вижу не только коммуниста-руководителя и своего начальника, я ценю в нем его светлую голову и глубокую человечность. Рядом с рабочей прямотой и жестокостью в нем уживаются мягкость, наивность ребенка и важность рабочего-подростка. Он любит играть на мандолине, играет плохо, но и не считает себя артистом; он иногда по целым вечерам дуется в лото, в азарте выиграть гривенник; он увлекается фотографией; он, наконец, любит выпить. Все эти качества более чем достаточны, чтоб Силин счел Стручкова разложившимся, невыдержанным, но он не знает, что эти свои ребяческие качества Стручков пронес сквозь ужасы фронтов, через нечеловечески тяжелую работу в Чека.

…О Стручкове я мог бы написать целую книгу, и писал бы ее волнуясь, ибо с этими Стручковыми нам надо вместе строить жизнь, и именно Стручковы вызывают в нас, специалистах, подлинный энтузиазм и веру в рабочее дело.

…Сегодня в клубе совхоза было производственное совещание. Меня оно касалось мало, и я счел для себя удобным уехать в Кривино на поддержку Федота. Конечно, я мог бы и не ехать, вместо, меня туда приехал бы районный агроном, но я знаю этих агрономов — знаком с их аккуратностью, а Федот хотел собрания именно сегодня.

Теперь мне будет поставлено на вид уклонение от общественной работы. Пусть так. Я считаю и буду считать, что живая работа всегда лучше комнатных говорилен. Говорильни можно устраивать зимой, а не сейчас, когда деревня ждет совета, ибо перед ней распутье, роковое распутье, от которого только две дороги…»

За стеной опять возгорелся спор конторщиков. Теперь темой спора явились сухие мозоли, и всяк с непререкаемой убедительностью объяснял их возникновение и способ лечения.

— Дубина осиновая! — кричал Иван Осипович. — У тебя скоро на языке музоль вскочит, чтоб ты чушь не молол! Музоль, он от кости идет.

Короткову надоело ждать, пока спор погаснет. Он закрыл тетрадь и вышел на балкон.

Дом засыпал. В черной листве парка шуршали грачи. На деревне одиноко лаяла бездомная собака. В саду стреляли сторожа, и тишина, казалось, ощутимо кололась надвое.