Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— Чего ты мене погоняешь? Иду я аль нет? А то я тебе, будь здоров, смотри!

IX

Заря выпала свежая, борода у мужика была похожа на мятую свалянную шерсть, а белые от росы головашки лаптей оставляли на полу темные следы. Озябшими пальцами он достал из шапки сложенный вчетверо листок бумажки и подал Короткову.

— Я хоть и на словах знаю, в чем дело, а все-таки для верности в бумагу загляни, там складнее.

Пока Коротков, продирая слипшиеся, будто смазанные медом веки, вчитывался в теплые от мужиковой головы строчки, пришелец деловито высморкал посиневший нос, оглядел комнату и зябко поежился.

— Уж и росища нонче пала! Ног от дороги не оторвешь. Рожь все равно что вымочили и сушить поставили…

То, что Коротков задержался с запиской, видимо, тяготило его, молчание ему было не по характеру.

— А хлебищи у вас тут по первое число. Прямо глядеть хоцца… Ну, вник?

Он вопросительно поглядел на Короткова и тряхнул головой.

— Опять там склока?

Коротков не сдержал зевоты и неожиданно прояснившимся взглядом окинул мужика. Тот посмотрел ему в рот и хитро усмехнулся.

— Наше дело такое. Без заковычек не проживешь. Ведь они, ты послушай, на словах оно явственней будет… — он ткнул Короткова под локоть, придвинул к его плечу волглую бороду и с силой выдохнул в самое ухо: — Мы для них — чирей на брюхе. Им при нас ни встать, ни лечь, ни к стенке прислониться. И вся их дума только о том, как бы нам завертку в рот сунуть. Вот он, Иван-то Петров, пишет, а ведь он не все мог изложить. Раскол! Понял? На клоки! И дело ни тпру, ни ну! Либо кончай, либо на рожон лезь!

От бороды мужика по плечу Короткова прошел озноб, и он, не дослушав до конца, оборвал:

— Хорошо, я нынче съезжу.

— Вот-вот. Поддержку дай ребятам. А я кобылу привел покрыть, так, мол, отчего же слух не донести. Да вот, видишь, рано приперся, ваша коммуния еще последний сон не доглядела.

Он обеими руками натянул на голову шапку и затоптался к двери, оставляя за собой темные следы тяжелых медвежьих ступней. От двери он еще раз поглядел на Короткова хитрыми дремучими глазками и подкивнул бородой:

— А за увагу ты мне жеребчика-то… понимаешь, поспособней, чтоб кобыле тяжко не было.

Записка сдвинула в забытье летучие сны. Казалось, не приди мужик в этот час, Коротков видел бы то самое настоящее, чего ждешь от жизни, а получаешь в снах.

— Принесли тебя черти… дьявол мокрый!

И он уже со злобой поглядел на бумажный листок, еще хранивший запах непромытой головы мужика.

«У нас форменный раскол. Никак не можем сладить с буянами. Время горячее, сам знаешь, минута дорога, поэтому приезжай, помоги уладить дело. Брат тебя тоже просит. Иван Жулин».

В этих словах была и открытая лесть и тяжкая обуза. Коротков все утро был зол, накричал на садовника, погрозил расчетом рабочему, пропахивавшему картошку, метался по совхозу, втайне желая, чтоб кто-нибудь его одернул и заставил присесть.

Вызову в контору он почти обрадовался, хотя в обычное время избегал заходить туда — этот полусумрачный склеп, наполненный говором счетных костяшек и скрипом перьев, способен был охладить любой пыл.

В конторе Стручков был сух и точен:

— В тресте получилась заминка с контрактационными суммами. Может сорваться весь наш картофельный план. Я срочно выезжаю. Пробуду дня три. Что мы тут будем делать?

Коротков вздохнул облегченно. Вся утренняя бестолочь в нем вдруг сразу улеглась. Он вынул записную книжку и прочитал очередность полевых работ:

— Снять клевера, сделать первую вспашку жнива, закончить двойку паров на хуторе, поставить механиков на сборку уборочных машин и закончить сборку фур…

Стручков выслушал хмуро и начал записывать в своей книжке. Писал он рывком и также рывком говорил:

— Пары главное. Все машины пустить. А то мы в уборку будем рваться. Ну, я поеду. Вот тебе печать. И чтоб тут никаких! Понял?

Отъезд Стручкова одновременно и тяготил и облегчал. Оставаясь за управляющего, Коротков чувствовал, как у него словно расширяется черепная коробка, в нее входят новые заботы, беспокойное сознание необходимости все видеть, за всем уследить. Им овладевало странное беспокойство, словно за время отсутствия Стручкова должны произойти события, угрожающие самому существованию совхоза. Он начинал относиться ко всему окружающему с подозрением, ему хотелось быть везде самому, чтобы вовремя предотвратить катастрофу. И сознание ответственности, с другой стороны, наполняло его каким-то особым полнокровным чувством собственного значения: этот совхоз поручен ему, он в данную минуту ведает частью грандиозной машины, следит за ее ходом, и от его рук, вот от этих самых изодранных, исколотых, со сбитыми ногтями руки — зависит ход всей машины. Эта другая половина его сознания являла его конторщикам, рабочим совхоза необычайно покойным, отзывчивым, даже предупредительным.

После завтрака он распределил работы на вторую половину дня, подписал в конторе счета, вызвал конюха, помыкнулся было сказать ему, чтоб сейчас же подал лошадь для поездки на степной хутор, и тут же с досадой вспомнил об утренней записке.

— Не поеду! — Он глубоко надвинул на лоб фуражку и сделал движение в сторону глубокомысленно почесывавшегося конюха Зотки. Рука его повисла в воздухе, а Зотка мигнул выгоревшими ресницами и полез пятерней в затылок. Короткову вдруг стало стыдно своей нерешительности, стыдно Зотки, точно мысли его вдруг сделались ощутимыми и шуршали, как тополевые листья над головой.

«На хуторе есть люди, управятся без меня, а тут может… И Наташа… Да!»

— Так вот, — сказал он вслух облегченно вздохнувшему Зотке и поглядел на разъехавшийся прорез его рубахи, из которого глядела бронзовая, как кожа каштана, и такая же, наверное, отполированная полоска груди. — Заложи Дерзкого к шести часам в пролетку. Я в Нелядино скатаю.

— Нам хоть в провал, все равно. К шести, стало-ть?

Зотка вышел из затруднения и деловито зашагал к конюшне. Коротков глядел на отвисшие огузья его порток, на зеленый поясок, и доводы, казалось, неожиданного решения приобретали убедительность, — ему стало легко.

Дорога шла узким обрезком былого большака. Теперь большая половина его, взвороченная по весне трактором, растила широкоперое, обильно засоренное просо, но, и сведенный в узкий поясок, поросший мягкой, ласковой травкой, он таил в себе напоминание о недавнем величии, о прошедших по нему людях, — и, подрезанный, все еще не сдавался, вольным изгибом прочертил курганы, забрел в балку и отсюда взбежал на увал, перегнулся,