Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— Но, балуй! — Коротков огрел жеребца концом повода, и голос его был сердит и властен.

В совхоз он попал с другого конца. По пути оглядел готовые к скосу клевера, въехал в сад. Здесь уже плелись сумерки, и стук копыт жеребца был глух и сочен. На поперечной аллее он задержал лошадь: в стороне где-то смеялись и перекликались женщины. «Непременно засели в траву, ищут землянику». Коротков поехал на голоса. В куртине апортов, где трава особенно густо сплелась мышиным горошком и клевером, он увидел расползшихся и лежавших в траве женщин. На его окрик они вскочили и торопливо пошли в противоположную сторону. Он проехал им наперерез.

— Что это за безобразие! Кто вам позволил мять траву?

Женщины — всё это были жены совхозовских рабочих — смолчали. За всех ответила широколицая жена рабочкома Силина. Она смело глянула на Короткова и сказала уничтожающе-небрежно:

— Не велик хозяин допросы-то делать. И побольше вас есть.

Коротков почувствовал, как из-под него потекло седло. Его давно раздражал неприкосновенный тон Силихи, она на каждом шагу хотела доказать, что ей, жене рабочкома, никто в совхозе не указ. Отступать на этот раз Коротков счел для себя позорным. Стараясь сдержать дрожь голоса, он сказал низко и раздельно:

— А вот посмотрим.

И пронзительно свистнул. Пока к ним спешил отозвавшийся свистом сторож, Коротков поставил жеребца поперек дорожки и предостерегающе сказал:

— Обождите. Пойдете, хуже будет.

И довольно расправил плечи: женщины остановились, а Силиха поперхнулась криком:

— Что ж это такое? Все вам надо? Выслуживаешься? Подожди, они те, рабочие, покажут, как командовать их женами. Сейчас же съезжай с дороги!

Она была разъярена, лезла на лошадь, и на широком, почти безносом лице ее видны были только встопорщившиеся глазки и длинный провал рта.

Сторож вынырнул из кустов. Коротков кивнул ему и повернул жеребца. Сзади себя он слышал все повышающиеся выкрики Силихи и оправдывающийся гнус сторожа:

— Я тут ни при чем… Мне приказано… За вас самому теперь — расчет получишь.

Коротков с удовольствием рассмеялся: Силиха была сломлена, и он уже готов был прекратить комедию.

Стручкова он увидел на балконе. Тот сидел, прислонившись к колонне, прислушивался к хрипливому голосу громкоговорителя и старался подобрать арию Фауста на мандолине. Громкоговоритель обгонял его пальцы, и струны вызванивали что-то свое, не сливающееся с голосом радио. В одной рубашке, с расстегнутым воротом, Стручков был больше похож на заводского парня в часы досуга, чем на грозного хозяина совхоза, и в глазах его, помолодевших, отразивших огоньки зоревого пожарища, что плавилось за деревней, стояла чуждая каждодневным работам дума.

Увидев Короткова, Стручков с треском оборвал мелодию и положил мандолину на пол.

— Не получается, дери ее черт. А здорово орет мой граммофон? Сегодня все утро с батареями возился… Ну, как собрание прошло?

Коротков сжато передал ему итоги своего дня. Стручков вдумчиво угукал и гладил ладонью шею, а когда агроном упомянул о столкновении с бабами, — вскочил и схватился за пиджак.

— Эту рабочкомиху стоит подсократить, Василий Андреевич. Она разлагает всех, и эту стихию после трудно будет ввести в колею.

Стручков, не слушая его, сбежал по ступенькам.

У конторы стояли бабы, сторож, две-три черных фигуры рабочих и сам Силин. Маленький, с встопорщенными усиками, в белой кепке, он оборвал незаконченную речь и обернулся к подошедшим. Стручков отвел его локтем в сторону и жестко спросил, ни к кому не обращаясь:

— В чем тут дело?

Силиха помыкнулась было раскрыть рот, но Силин ее перебил:

— Дело, товарищ, в том, что наших жен водят под конвоем. В нашем же, можно сказать, хозяйстве им проходу нет.

— Кто это тебе сказал?

— Кто? Я говорю, и вот товарищ агроном тоже скажет. Он и конвой приставляет.

— Так. Ну, дальше. — Голос Стручкова отдал скрытой насмешкой. — Твою, говоришь, жену обидели?

Силин подпрыгнул и сдернул с головы кепку.

— Обидеть ее никто не посмеет! А только я, как представитель рабочих, заявляю…

Стручков вдруг распахнул пиджак и крикнул во весь голос:

— Таких представителей нам не надо! Понял? Ты кого представляешь? Тех, кто самовольничает, да? А я прошу исполнять мои приказания без всяких заявлений! Я твои заявления на общем собрании, на партколлективе признаю, а в другое время я с ними не считаюсь. Вот! В хозяйство прошу носа не совать. Раз я или мой помощник, — он взял за руку Короткова и поставил рядом с собой, — раз мы сделаем распоряжения, все должны исполнять их в точности!

Силин, втянув голову в плечи, попятился и, явно остерегаясь вступать в открытую борьбу, повернул на другое:

— У нас все хозяева, исключая рабочих. Мы бюрократию и хвостизм разводим. А голос рабочих, товарищ Стручков, забывать не надо бы.

Отступление Силина умерило пыл Стручкова. Он отвернулся и проворчал:

— Никто не забывает. А раз приказано — ша! Агроном тоже не игрушка вашим женам, он тоже отвечает за совхоз, как ты и я.

И потом обернулся к сторожу:

— А ты, голубь, смотри! Если еще раз прохлопаешь ушами, я тебе покажу! Трава чтоб была цела. И никого, кроме как с моего и товарища Короткова разрешения, в сад не пускать.

— Я что ж, мое дело сторона. Знамо дело…

— Ну, иди. Так вот, женщины. Я думаю, вам ясно? Никаких отговорок! Будь хоть не то что рабочком, а сам председатель треста, я и того помету из сада. И всякие разговоры надо прекратить.

К себе наверх Коротков поднялся с тяжелым чувством. Вечернее происшествие еще раз подчеркнуло, что среди рабочих против него есть недовольство и оно усиленно подогревается Силиным. От радостного ощущения так хорошо сложившегося дня не осталось и следа.

Он с силой распахнул балконную дверь и зажег лампу. В парке опять запели девки, а откуда-то из-под пола глухо доносило утомительный гнус стручковского громкоговорителя.

Короткову вдруг до щемящей тоски захотелось быть в городе, посидеть в театре, пройтись по говорливым, полным возбуждающего света улицам, пробраться на вечеринку в педвуз и даже дурашливо покрутиться среди танцующих. Как все это далеко и как нужно именно здесь, когда горло перехватывает скука!

Перед ним промелькнула их квартира, отец, склонившийся над вечно неразрешенной шахматной задачей; над его просвечивающей лысиной дыбом стоят волосы, редкие, завитые, как серебряные вопросы, неразрешенные долгой жизнью; мать с книгой под розовым кружком света ночной лампочки. За окном блекло догорает небо, где-то в садах поют, — да не так, как эти надоевшие девки, — а волнующе-певуче, с молодым задором. А может, у стариков теперь сидит Вера Ванина — большеглазая, с вялой, больной улыбкой — и говорит о нем с матерью, или