Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— Ну, будет, не молоденький обниматься-то. Угости Мотю лучше.

Матюха следил за Федотом, не спуская с него глаз. Все его движения и слова он находил значительными, полными незнакомой и подмывающей красоты. На мгновение он вспомнил Саньку и почувствовал в груди небывалое наполнение от издалека мелькнувшей мысли: так же, такими же словами он скажет Саньке в трудную минуту, когда жизнь их станет на острое ребро. У него теперь не было жалости к Тишке, он чувствовал себя чужим всему селу, кроме вот этих близких и как-то сразу ставших понятными людей.

Улица обняла темнотой и беспокойством. Всегда в этот час спавшее село теперь было людно, полно глухими отзвуками затяжных разговоров, у крылец горели огненные точки цигарок, а на подвалах большими кучками стояли бабы.

Матюха шел срединой улицы. Ему казалось, что и люди, и темные избы, и высокое, вызвездившееся небо — все знают о том, что он отдал Тишку на суд Федота и тем самым объявил всему живому войну.

У Садкова двора слышался гулкий голос старика Ту́ки:

— Без ума голове легко, зато ногам тяжелее бывает. Ноги отдуваются, да и бокам достается, когда голова свое дело не делает. И по писанию…

— Плевали они на писание! — Это сказала Волчиха, — мать Садка, — жадная, вороватая старуха, первая в селе сплетница. — Им и божьего закону нету.

— Это хоть верно. У них свое писание. Они на свои книги налегают и ими объясняют ход течения жизни. Книги им предсказывают.

И Сальник сказал глухо, будто потревоженный пес прорычал:

— По книгам жить не выйдет дело. По жизни глядеть надо. Нынче книги все пишут, кому делать нечего. Он иной накручивает, наворачивает. Он смеется над нами, а мы, дураки, вглядываемся и всё на деле провести стараемся. Всё учить друг друга стараются. Дурак учит, а умный работает…

Матюха прошел дальше. Саньку он нашел на плотах, у реки. Они сидели с Аленкой в обнимку, глядели на темную, расшитую золотыми блестками воду и раздумчиво вполголоса пели. Он поднял было камень, намереваясь бросить его в воду и тем напугать девок, но постеснялся, подошел к ним сзади и намеренно тихо спросил:

— Чего кукуете?

Девки обернулись и ни слова не сказали.

— Или я лишний тут?

Он ждал, что скажет Санька, но она опять запела, а Аленка лениво плеснула смехом:

— Пришел — не звали и гнать не собираемся.

Ночь была долга и прохладна. Матюха подпевал девкам тонким бабьим голосом, глядя себе под ноги в бездну опрокинувшегося неба, и эта бездна не была страшна: он чувствовал под рукой худое плечо Саньки, перебирал пальцами острые косточки, — она не мешала ему, глядела перед собой, и в выпуклом стекле ее глаза дрожала и плавилась зеленая звезда.

Эх, да зашумлю-у я во всю глотку!

Эх, да перево-о-зчик, па-а-адай лодку…

Голос у Саньки низкий, глубокий. Она поет почти не напрягая грудь, песнь течет у нее вольная, плакучая, как дыхание, и ее голос так складно ложится под тонкие разводы Аленки.

Прокричали кочета. Над бугром небо позеленело и убивало сияние звезд. Роса упала густая, свежестью обняла плечи.

Аленка распрощалась у дворов, Матюха радостно перекрутил вокруг себя толстую Аленку и благодарно сжал в тиски озябших, будто перевитых веревками рук. Санька ждала его на дорожке, и в этом ожидании Матюха увидел всю свою складную, веселую будущность: Санька была уже его женой, теплой, душевной и бесконечно дорогой.

Домой он пришел уже по свету. Раздирались кочета, пролетели над бугром холодно выкрикивающие грачи; жаворонки прорвали полевую тишину и на селе скучливо взревывали коровы.

В избе он переобулся в лапти, надел поддевку и снял с гвоздя кнут. Потом подумал и захватил из печурки рожок.

В это утро он играл особенно долго, с новыми переливами, и ему все время слышался в звуках рожка тоскливый и текучий голос Саньки.

VIII

За селом Коротков сдержал жеребца и пустил шагом. У него было такое впечатление, что он вырвался из ревущего, фыркающего и грозно хлещущего в лицо водопада. В ушах еще стоял глухой гул, и мысли, как ноги раскованной лошади, разъезжались в разные стороны. Вместе с тем он чувствовал в теле волнующую усталь, какая бывала у него всегда после бессонной ночи над удавшейся работой.

Размашистым жестом он вздернул фуражку и посвистел. Дорога взобралась наверх пологого ската к селу, отсюда далеко видно вокруг — и зеленая впадина Дона с церквами утонувших в ветловой зелени сел, и старая степная дорога к курганам с пятком разбитых грозами ветел, и густая, почти черная зелень совхоза, вознесшая к небу стройное кружево водонапорной башни. Солнце коснулось верхушек молодого совхозовского леса, растопило в них ниспадающий жар, и по овсам протянулись длинные, на глазах вырастающие тени. После недавних дождей земля была парна́, хлеба ростли́вы, травы цвели последним цветом, чуя близкий звон косы.

Коротков опять пустил жеребца рысью и вспомнил, что сегодня он несколько раз употребил в сильных местах своей речи к мужикам слово «великолепно». Это было любимое слово Стручкова, и оно как-то полно вбирало в себя всю совокупность и значение его мыслей.

— Да, нынче я поработал!

Он усмехнулся и сдавил горячие бока лошади каблуками. Жеребец всхрапнул и пошел полным ходом. Сбоку по ровному полотну ржей прыгала и странно светилась зеленая ломкая тень.

Ржаное поле было гордостью Короткова. Сортовые, проверенные на опытном клочке семена дали на подбор ровные всходы, и сейчас рожь была словно подстрижена — насколько хватило глаз, шла волнистая, крупноколосая, обещавшая богатый урожай. Эта рожь не давала кривинским мужикам покоя. Они сравнивали свои посевы с совхозовскими, ломали головы и не раз спрашивали:

— Диковинное дело! Земля рядом, дождь поливал ровно, почему же у нас рожь тощей?

Это преимущество совхоза отнимало у них последнее утешение: им хотелось верить, что совхоз пустое дело, созданное исключительно для того, чтоб отнять у них землю и кормить «голь перекатную».

— Полынок выращивают. Советский овес.

— А вот вам и советский овес! — вслух сказал Коротков и скупо усмехнулся.

Поля вызвали в нем ворох хозяйственных забот, от которых он был свободен целый день. Вон пололки наложили кучу травы на овес (надо сделать завтра нагоняй), в другом месте, очевидно, ночной проезжий вырвал целую круговину сочного у дороги овса, дальше он заметил, что пропашка картофеля местами подвалила ботву. Это его взволновало, он туже натянул поводья, и жеребец, почуявший беспокойство седока, завертел головой, намереваясь освободиться от