Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Коротков тряхнул головой, — глаза его сверкнули жесткой искрой, — потом рывком сел и вскинул назад потные волосы.

Его слова не произвели никакого впечатления: мужики следили за руками Федота, словно в той бумаге, которую он искал, был выход и объяснение. Наконец список был извлечен из папки, и Федот, откашлявшись, начал читать:

— Первым иду я… — Он скосил рот в улыбку: — Бить, так уж меня первого. Дальше!

Он назвал фамилии комсомольцев Вани и Андрюхи, Гопкина, Кронштадта, Таганка, Климона, Быдрого, Матюхи и двух бездомовных вдов. Когда список был исчерпан, все облегченно вздохнули, а к столу подобрался Горюн. Он с трудом пробился сквозь сгрудившиеся тела, в самом последнем заторе оставил полу полушубка и, растаращенный, с натянувшейся на шее рубахой, вскинул к Федоту тонкую руку:

— Мене пропустил. Я тоже. Куда ж я один?

— Что, ай кобыла обрекла на помин ее души в коллектив идти?

Кругом охнули смехом, а Горюн, вдруг посеревший и еще более принизившийся, сказал укоризненно и с силой:

— Смеяться погодите. Кобыла… Что ж кобыла? Была она — и нету, а мне без нее от артели отбиваться, сумку одевать? Что же, ты, что ль, Сальник, дашь мерина на недельку?

Матюхе было неловко слушать тоскливые слова Горюна. Он не знал, куда девать глаза, и, когда заметил тетку Феклу, обрадовался. Та протискалась к столу и весело, по-старушечьи, улыбнулась, чмокнув губами.

— Эх, горькая головушка! — Рука ее легла на узкое плечо Горюна. — Видно, и мне, старухе, надо тебя поддержать. Сын в солдатах, я осталась в дому голова, сама себе начальница! Пиши меня, Федот, пиши веселее!

Она улыбнулась шире и, поглядев на баб, стоявших на отлете, помахала рукой:

— Эй, бабы! Что ж вы там, а?

Веселая речь ухватистой, чудаковатой Феклы вызвала общий смех. Федот смеялся больше всех, глаза его сияли счастливой слезой, он хлопал ладонями по бокам и захлебывался:

— Вот это точка. По-нашему!

Общий смех скрипучей ниткой прорезал голос Садка:

— А меня как же?

— Тебя? — Федот вытер слезы и переглянулся с Теркиным. — Тебя пока не запишем. Если все село согласится, никого не выкинем, а если часть, то позвольте нам отбор сделать.

Смех вымело холодной струей. У мужиков сверкнули в глазах злобные огоньки и скулы сжались с хрустом.

— Это что ж за модель? Аль я не такой же мужик?

— Шерстить начинаете?

— А может, мы вас самих к чертовой матери!

— Граждане, да постойте вы! — Тимофей выскочил вперед и замахал рукавами голубой ластиковой рубахи, на фоне которой как-то зловеще выглядела полоса клюквенно набухшей шеи. — Теперь не кага́кать, а понимать надо! Вы слышите, к чему дело клонит? Тут кое-кому гроб готовится. Отделют, выметут на степь полынь считать, и живи, как хочешь. Ну, а нам-то куда прикажете деваться, если в ваш коллектив нельзя? Живым в гроб ложиться? А кто вам такое право дал делить нас? Мира не разбивайте! Слышишь ты, Федот Егорыч! Мира не раскалывай! Сигаешь ты дюже широко, кабы на лытки не осел! Вот что! Я… — Голос Тимофея осекся, он схватился за горло и с трудом проглотил перхоту. — Я тебя упреждаю пока добром. Ты кого собрал-то, погляди! У кого крест да гашник? С ними не богатство, а сумка. На Моте далеко не уедешь. Он знает только телятам хвосты крутить, а в колхозе и телят-то не будет. Каких тузов отобрал!

Матюха почувствовал, как у него отнялись ноги и нижняя челюсть задрожала и не могла стать на место. Он вскочил и, отмахнувшись от сдерживающей руки Теркина, сипло выкрикнул, не сводя глаз с усов Тимофея:

— Ты так? Так? Ах ты, жмот! Я тебе помешал? А чем я хуже тебя, скажи? Что я бобыль, то мне и места около людей нету? Ну, это ты постой! Рван я, нехорош, так мне-то и больше всего надо, потому я и вписываюсь. Кто ж мне поможет? Ты, жмот? Ты б с меня крест снял, не токмо помог. Ты хочешь, чтобы я вечно слонялся бездомовником? А так не будет! Не будет! Поглядим, как ты расширишься, когда тебя в когти возьмут. Возьмут! Будь покоен!

Матюха задохнулся, и тугой клубок в горле не дал выхода бесконечной ленте готовых слов. Федот взял его за плечи и отвел в угол. Толкал в плечо и укоризненно, сдавленным голосом шептал:

— Будет… Обормотов разве убедишь… Сядь.

VII

Собрание кончилось полным развалом. Противники колхоза не давали никому говорить, их охватило возбуждение, за которым были растерянность, жажда последнего скандала, после чего хоть потоп.

На село спускался вечер — безветренный, с раскосыми полосами ниспадающего под громады синих закатных облаков солнца, — вечер, обещавший звонкую, манучую ночь.

Под гору к Дону проскрипели водовозки. На той стороне горой прошло стадо — сытое, предвкушавшее покой навозного хлева.

Мужики кричали хрипло, усталые голоса выплескивали из грудей последнюю горечь. Собрание закрыли и назначили первое заседание колхозников. Федот закрыл папку и утомленно оскалил зубы:

— Вот это поцапались! Животы уж подвело.

Матюха подождал, пока Коротков отвязал жеребца и ловко вскочил в седло. Наскучавшийся жеребец с места рванул в рассыпучий галоп, и фуражка Короткова толчками запрыгала в узкой улице.

Матюха хотел было пройти задворками, но его окружили мужики и увлекли нижней дорогой, между дворов.

— Что ж, коммунист молодой, доволен? Ваша взяла?

Он промолчал. Говорить не хотелось, да и чувствовал он, что слова его пуще разожгут злобу этих утром еще добродушно-спокойных мужиков, среди которых он чувствовал себя одинокой овцой.

— Теперь с Мотей не шути. Был чудак, а теперь в люди попер. Небось скоро вместо кнута-то с бумагами будет похаживать.

По голосу он узнал Тишку, еще раз решил молчать и не вступать в пререкания.

— Землю им первую! Мы им покажем землю!

Тишка вдруг приблизился к Матюхе и, ткнув ему кулак под нос, злобно выпалил в самое ухо:

— В лоскуты разнесем! Его поддержали:

— Добром не дадимся, что и баить!

— Так не так, а то вот она!

Тишка выхватил из кармана коробок спичек и потряс над головой.

— Фук, и брысь весь колхоз ваш!

Мужики сразу смолкли и опасливо по одному начали отделяться от толпы. Но Тишка коряжился и открыто толкал Матюху, вызывая на ссору:

— Не пугайте, сами стращеные волки! Мимо нас ходи да оглядывайся. А то только и памяти будет — фунт дыму.

Матюха прибавил шагу. Тишка рванулся было за ним, но его окрикнули, и он, потрясая кулаком с зажатым в нем коробком спичек, отстал.

В избе закурились