Молния в черемухе - Станислав Васильевич Мелешин

У Чарэмы, глаза узкие, лицо широкое, скуластое, губы большие. В малицу одет Чарэма и в унты, пояс широкий с ножом в футляре, а голова открытая, платок на шее и две черные косички на платке. Манси он. Сын родной… Такой был Чарэма на стойбище, когда оленей пас, когда в тайгу на охоту уходил, таким и уехал на рудник.

А сейчас, наверно, другим стал. Каким стал?

Увидеться с ним надо, посмотреть. Узнает он отца или мимо пройдет? Тогда не нужен Хантазееву такой сын. Зачем он ему?.. Много русских парней идет навстречу, с девушками, как невесты они. Громко говорят о чем-то, шумно смеются.

Кольнуло в сердце Хантазеева: видит он — впереди всех идет коренастый парень в унтах, на Чарэму похож. Вот кивнул им Хантазеев, «Паче, рума!» сказал, мимо прошли, оглянулись только, рукой помахали. Никто не остановился. Видно, почудилось ему, что Чарэма с ними рядом шел. Глаза плохо видят. Это слезы смотреть мешают, туманом глаза окутывают.

Там, далеко, где-то на стойбище… Ильча. Больна она, сына ждет-не дождется в гости.

Встретит Хантазеев Чарэму, скажет:

— Поедем со мной на стойбище, домой поедем. Вон олени ждут.

Стыдно Чарэме станет. «Прости», — скажет он Хантазееву и… согласится!

Сыпался мягкий снежок, ложился на площадь. Освещенный лампами, он искрился на крыльце и под окнами клуба.

К подъезду подходили двое, держась под руку, — парень и девушка. Девушка заметила Хантазеева и толкнула парня рукой:

— Смотри, олени!

Парень остановился, высвободил руку и встретился взглядом с Хантазеевым.

Хантазеев засмеялся, радостный.

Это Чарэма! Вот он говорит девушке быстро, шепотом:

— Иди, иди! Я сейчас.

«Сын родной… Стоишь рядом. Сейчас подойдешь ко мне, сынок… я тебя за руку возьму. От метели укрою. Снег с полушубка стряхну. Голову твою на грудь положу. Щеки у тебя теплые, волосы мягкие… Ты — это я. Я — это ты… Ушла девушка твоя».

Подбежал Чарэма. Остановился. Вот и встретились! Вот и увиделись!

Чарэма голову набок склонил, улыбается виновато, дышит взволнованно, губами шевелит, оглядывает отца.

Отец в пушистой малице стоит большой, суровый. Лицо круглое, с морщинами, бородка серая, глаза колючие, темные, сердитые. Постарел.

Чарэма другим его помнит, каким он был на стойбище, — веселым и добрым, нежным и серьезным.

А теперь Чарэма смотрит на него и не может начать разговор: никогда он не видел отца таким.

Радостно Чарэме и больно. Почему они стоят и смотрят друг на друга и не говорят «здравствуй» друг другу?

Хантазеев видит растерянность и ожидание на лице Чарэмы. «Подожди, сын, не говори. Дай посмотреть на тебя». Лицо у сына полное, бодрое, красивое. Глаза умные, прищуренные. Возмужал. А одежда на нем совсем как у русских, — хорошая одежда: под полушубком костюм новый, темно-синий и рубашка чистая, белая. Совсем другой стал Чарэма, не узнать.

Хах! И… косичек нету. Остриг! Ай-яй-яй!

На стойбище совсем другой был Чарэма, не такой взрослый и важный. Глупее был. Малыш-непоседа».

А теперь Хантазеев смотрит на сына и не может налюбоваться им. «Постоим, помолчим, Чарэма!»

Радостно Хантазееву и больно. Почему они стоят здесь и смотрят друг на друга? Лучше бы на стойбище дома каждый день друг на друга смотреть.

Вот встретились глазами, усмехнулись оба. Голос у отца мягкий, вздрагивающий:

— Сын мой… Чарэма!

У Чарэмы голос басовитый, прерывающийся:

— Ачи![6]

Бросились друг к другу, обнялись, щека к щеке, стоят дышат рядом, вместе.

— Паче, рума! — тихо шепчет Чарэма.

— Паче, паче… — отвечает отец.

Отпрянули друг от друга, оба опустили головы. Чарэма молчит. «Почему молчит? Отцу слово дает. Старший первым говорить должен. Помнит обычай. Не забыл. — Хантазеев слов не может найти. Горечь и радость на сердце. — Вот трубку достану, закурю. Вот Чарэма спичку зажег, огонь к трубке подносит. Уважает отца. Любит. А рука у Чарэмы дрожит. Почему так? А-а! Хантазеев умнее сына. Все понял. Торопится куда-то Чарэма».

— Куда спешишь?

— Туда, в клуб, собрание у нас. Я говорить буду.

Чарэма стоит прямой, гордый, рукой на светлые окна показывает.

— Ждут меня там. Зачем ты на рудник приехал? Ко мне приехал? Пойдем ко мне домой в общежитие. Подождешь там, — предложил отцу Чарэма.

Хантазеев отрицательно покачал головой:

— Нет, нельзя сейчас. Я тоже спешу. Туда надо, — он показал на здание рудоуправления. — Сына ждать не буду, врача буду.

— Как вы живете? Я все время думаю о вас, — спросил Чарэма.

— Тихо живем, как прежде…

Хантазеев замолкает, трубку покуривает. Пусть сын спрашивает обо всем, пусть потревожится.

— Говори, говори, отец!

— Говорю…

Больно Хантазееву. Чужой сын, спешит, о матери не спросит и не рад, видно, встрече с отцом. Видно, счастье сыну глаза заслонило — чужое горе не увидать. Себя любит.

«Сказать ему обидные, справедливые слова? Скажу. Теперь могу».

Поднял голову Чарэма, подошел ближе, увидел, как затряслись плечи у отца, как он рукой щеки потер, как тяжело крикнул:

— Бросил. Забыл… Мать больна. Деньги шлешь, еще тяжелей на сердце.

Качает головой Чарэма, вздыхает, губу прикусил.

Снежок чистый и теплый сыплется и сыплется, к свету летит.

Кто-то вышел из клуба, посмотрел на них, постоял. Чарэму окликнул, зовет с собой, ходит у крыльца, ожидает.

— Сейчас, сейчас! — с досадой откликается Чарэма, а сам стоит, руку поднял и сказать что-то хочет. Губы разжал, глаза прищурил.

О чем сын думает сейчас? Что отцу скажет?

Чарэма воротник полушубка расправил, выпрямился и посмотрел в глаза отцу, не моргая:

— Отец! Ты и тогда меня не понял, когда я на рудник ушел… Сейчас пойми. Конечно, по-твоему, я, как сын, дома должен жить, с родителями. Оленей пасти и… все. Так жизнь пройдет. Но есть другая жизнь… Если бы ты знал, отец, как мне здесь хорошо, как любят меня, как доверяют мне и как я здесь нужен.

Не понять Хантазееву слов сына. Долго-долго говорить нужно.

— А я тебя не зову… Ты взрослый. Сам решаешь.

Чарэма глаза кверху поднял, задумался, как бы о чем-то вспоминая.

— Давно я не был на стойбище… Работы много. Собирался приехать. Собирался.

— …Куда спешить. Ты вырос и стал себе хозяином.

— Не говори так, ачи. Мне тоже больно оттого, что я год не был дома, год не видел вас.

— Больно, больно… — кивает отец, и Чарэма не может понять: смеется он или сочувствует. — С русской девушкой ходишь, невесту себе нашел. Обычай забыл, — упрекнул Хантазеев Чарэму.

— Мы все здесь дружим. Она мне товарищ.

Замолчал Хантазеев. Что еще