Молния в черемухе - Станислав Васильевич Мелешин

Обнял Хантазеев сына за плечи, щекой к щеке прижался. Вот они, олени, стоят, ждут. Сесть — и нарты заскользят по снегу, на просторе олени быстро бегут, отца и сына на стойбище повезут. Выйдут все встречать Чарэму. Скажет Хантазеев: «Сына привез! Смотрите, какой он!» Ильче радость будет.

— Поедем! Поедем, Чарэма! Давно ты хорей в руках не держал. Олени быстро бегут, снег летит, в тундре простор… Поедем, стойбище ждет тебя! Мать ждет! Пусть посмотрит, каким сын у нее стал. Она болеет у нас. Я за врачом приехал. Вот жду ее, Наталью Поликарповну. Повезу к себе.

Погрустнел Чарэма.

— Мама, мама… Что же с ней?..

Хантазеев молчит. Крикнул:

— Не знаешь! Поедем — узнаешь!

На крыльце клуба три человека стоят. Чарэму ждут. Оглянулся сын, заторопился.

— Не могу, отец. Нет. Вернуться сейчас не могу. Нельзя мне. Бригадир я теперь. За людей и работу отвечаю. Завтра в тундру уходим. Дело большое нам доверили… Свет в пауль будем проводить.

— Когда приедешь? — голос у Хантазеева злой, жесткий. Руки сжал.

— Скоро. Все приедем. Я вернусь скоро, отец!

Зовут Чарэму люди, стоят у клуба, ждут. Весело там в клубе — шум, песню поют, баян играет. Двери открыты — все слышно Хантазееву.

— Иди! Какой ты мне сын? Не ждем мы тебя. Устали ждать.

Смутился Чарэма. Помрачнел.

— Не прав ты, отец.

Вот он уходит, шагает по снегу, обернулся, кивнул, рукой помахал сын родной…

— Я вернусь скоро!

— Не прав? Ты прав. Чужой ты… Хола![7]

«Хола!» — крикнул Хантазеев, не смог сдержаться и сейчас не знает: простил сына или проклял. Видит Хантазеев: опустил голову Чарэма. Стыдно стало? Больно стало? Пусть. Прав отец: старший всегда прав. Уходит Чарэма. Вот в клуб со всеми вошел и не обернулся больше.

Постоял Хантазеев на площади и заспешил к рудоуправлению ждать врача.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

I

У здания рудоуправления было тихо. Кто-то разгреб снег деревянной лопатой и подмел дорожку к первой ступеньке крыльца.

Во всех окнах горел свет. Хантазеев гадал, в какой комнате идет партсобрание.

Наверно, в той, где больше света.

Хантазеев сидел на нартах, курил трубку и думал.

Высыпали на темно-синем небе весенние крупные звезды, мерцая в холодной глубине зелеными фосфорическими искрами.

Из-за далекой черной стены тайги медленно выплывала полная луна, повисая над рудником, над снегами, освещая все вокруг голубым печальным светом.

Олени полегли на снег, и луна садилась на их рога… Они, ожидая погонщика, покачивали головами, дремали.

Может быть, им снилось, будто вновь они торопят вольный бег туда, где огни стойбища зарылись ночью в сугробы… Может быть, им снились раздолье пастбищ в низинах между скалистыми горами, весенние теплые озера и болота, у которых шумят зеленые буйные травы…

Подрагивали теплые бока оленей, когда на них сыпался мелкий снежок.

Олени дремлют, а Хантазеев думу думает, сидя на нартах, курит горячую вкусную трубку, покачиваясь из стороны в сторону, ожидает, кто первый выйдет из дверей. Ему представляется, что первой выйдет врач Наталья Белова. Он смахнет рукавицей снег с нарт, скажет ей «садись», и побегут олени быстро-быстро на стойбище.

Однако никто не выходит, и Хантазееву даже голосов не слышно. Нужно ждать.

Ему тяжело на сердце оттого, что не получается так, как он думал, снаряжаясь в дорогу. Ничего не выходит, как он загадал. Зря приехал только.

С румой Поликарпом встретился и поссорился… Ай-яй-яй!

С сыном встретился — Чарэма домой отказался ехать. Не послушался отца. Теперь здесь останется надолго, и Ильча не увидит своего сына. Теперь врача подождать нужно. А вдруг она откажется поехать на стойбище. Ночью? Скажет, до утра ждать будем. В тундре — метель, дороги нету…

Дорогу Хантазеев найдет. Метель не страшна оленям. Женщину он тулупом укроет, чтоб ей тепло стало.

А вдруг она не поедет!

И вот у Хантазеева записка есть от фельдшера-эквы[8] Язевой. Он врачу записку передаст. Записка умная, непонятными буквами написана, с печатью записка.

Врач посмотрит, почитает и согласится поехать. Скажет: поедем, Хантазеев, скорей поедем на стойбище к тебе. Там Ильча больна, лечить ее будем. Фельдшер не может вылечить Ильчу. Врач нужен. Я врач. Вези меня. Умеешь ты править оленями, метель в тундре не страшна тебе, дорогу найдешь, Хантазеев?

Вся жизнь Хантазеева с оленями прошла. Уж он-то знает оленей, умеет править упряжкой! Вот у него вожак быстрый какой и хорей у Хантазеева есть — оленей погонять.

И метель в тундре не страшна Хантазееву. Метель — это снег с ветром играют, человека удивить хотят. Хантазеев знает, как управлять в метель оленями. Прямо на ветер нужно ехать.

И дорогу найдет Хантазеев. Все дороги в тундре ему издавна знакомы. Олени не свернут в сторону. Чуткие они. Понимают хозяина. Правильно, везти врача будут.

Успокоится врач Наталья Поликарповна. На нарты сядет.

— Эгей! — крикнет Хантазеев на оленей, и помчатся они. Подождать только нужно. Хантазеев умеет ждать. Куда без врача спешить?

…Уже покрылись спины оленей снегом, уже искурены четыре трубки, и луна стала больше и круглее, а из двери никто не выходит. Идет партсобрание. Человека в партию принимают. Это дело большое. Думать долго-долго надо. Чарэму тоже в комсомол принимали. Тоже долго-долго думали. Но никто не ждал его, никто не беспокоился о том, когда он выйдет на крыльцо. А вот Хантазеев ждет и беспокоится. Да и как ему не беспокоиться, раз беда в его семью пришла. Род Хантазеевых мал-мал. Старики все.

Еще молодым был, юношей, отец приказал: «Начинай жизнь! Ищи невесту. Как обычай рода велит».

Дал ему отец лучших оленей, лучшие нарты, ружье, хорей и трубку деда. «Живи хозяином. Тайга кругом. Юрту сам поставишь!» Трудно Хантазееву было юрту ставить: беден был. Одно сердце молодое, да глаза меткие, да трубка вкусная — ничего больше. Трудно жизнь начинать. Побежали олени по тундре от стойбища к стойбищу. Повсюду в юрты заходил — невесту смотрел. Хозяин посмотрит на тамгу — родовой знак, — узнает род Хантазеевых. «А-а! — говорит, — это самый бедный род, последний в округе род. Не отдам тебе дочерей. Не выбирай. Эта дочь не моя — в род Анямовых идет, эта тоже не моя — к Саминдаловым готовится, эта — к Бурмантовым, эту сам шаман к себе берет, а эта мала еще —