Жизнь зовет - Владислав Александрович Колчин

— Ты уж извини старика, не могу не полежать после обеда, — сказал он, осторожно стряхивая пепел на спичечную коробку, положенную на валик кушетки.

Они поговорили о разном. Вспоминая институтскую жизнь, Петр начал описывать странности одного профессора. А когда закончил и взглянул на Груздева, тот уже сладко посапывал, смежив морщинистые веки. Тяжело вздымался туго обтянутый рубахой живот. Вместе с выдохом изо рта вылетал какой-то неясный звук, отдаленно схожий с мурлыканьем кота. Прошла минута, Груздев дернулся, размежив веки, и зашипел по-гусиному протяжно:

— Фу-х-х-х, чуть-чуть не уснул, — и, крякнув, спустил с кушетки ноги, снова задымил папиросой. — Так… Блажил, значит, ученый муж.

— Да, Яков Яковлевич, беспокойный был. Вот и у меня, кстати, покой улетел.

— Что еще?

— Сейчас объясню.

Сходив к вешалке за бумагами, Петр развернул их прямо на кушетке, на свободном месте, и подал Груздеву пояснительный текст.

— Прочтите.

— Ну-ну, давай, — поудобнее уселся Груздев, достав со стола футляр с очками.

Пока он читал, пошевеливая косматыми с искорками седины бровями, Петр терпеливо молчал, наблюдая за склоненным к бумаге лицом Груздева. Тот что-то мычал себе под нос, время от времени подергивал свободной рукой, и Петр так не мог понять, одобряет он прочитанное или отрицает. Перевернув последнюю страничку, Груздев переложил текст на кушетку, задрал очки на серьезно наморщенный лоб и забасил:

— Это… ты что ж, это, всерьез?

— Яков Яковлевич, какие же тут шутки?

— Да, — причмокнул губами Груздев и тяжело повесил голову. — Понял я твою мысль. Увлекательная штука. Но как ты думаешь ее осуществлять?

— Строить опытную установку и экспериментировать.

— Вот… Вот тут-то и загвоздка будет. С этим делом надо на передовой завод, на современное оборудование идти. Что на наших самоварах наэкспериментируешь. Смотри что́ тебе нужно… И режим по температуре, и режим по времени, и оба эти режима связать друг с другом. На это все специальная техника нужна. А где она у нас? Ты, как капитан без компаса, заблудишься в море неясностей без совершеннейшей аппаратуры и погубишь свою идею, а с ней и себя.

— Но что вы предлагаете?

— Что? Очевидно, нужно начинать с совнархоза. Посылай предложение в технический отдел.

— Это бесполезно, — заволновавшись, выкрикнул Петр, — посылать сырую, не подкрепленную опытами идею. Там и рассматривать не будут.

— Почему не будут? Приложи объяснение, так, мол, и так, нет возможности в наших условиях опыты ставить, — уверенным тоном подсказывал Груздев, энергично встряхивая головой. — Как это так, не будут? А зачем они там сидят?

— Словом, вы не подписываете предложение на внедрение? — жестко спросил Петр.

— Ты не волнуйся, Петр Кузьмич, — мягко остановил его Груздев. — Я могу подписать. Разве в моих каракулях дело станет? Мне тебя жаль! Я ведь тоже был молодым. Смолоду-то все ведь такие. Побьешься, побьешься с этим делом, не осилишь (а в наших условиях явно не осилить!), ну и захандришь, и жизнь не мила станет. Не стоит, право…

Петр не ответил. Он встал, молча свернул бумаги в трубочку. Попрощался, но у двери обернулся, спросил:

— А как, Яков Яковлевич, вообще, осуществимая затея?

Груздев устало потер лоб.

— Коль уж по совести говорить: не знаю, — слабо выговорил он, — как я могу судить о ней по одной бумаге?

— А в план мероприятий по цеху пустим?

Груздев помедлил. Не глядя на Петра, решительно отрубил:

— Нет, не по нашим зубам.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Вечерами в комнате Орликов тишина. Ссора затянулась. Петр усердно работает над чертежами новой машины. Он оживлен, деятелен и совсем не замечает ни надутых губ Лиды, ни ее глаз, печальных и мечтательных. Сегодня Лиде особенно не по себе. Днем, на работе, Борис Пухович, очевидно, намеренно дважды назвал ее ласково «Лидочка». И снова в его глазах она увидела теплый огонек.

Забившись с ногами на диван, Лида смотрит на широкую спину мужа, согнутую над столом, почти с ненавистью обегает взглядом трубки разбросанных всюду чертежей, отнявших у нее Петра, и невольно вспоминает коричневую «Победу», захватывающе быструю езду и ласку мужской руки. «Как различны они, — думает она, — Петр и Борис. Один вид Петра, неулыбчивого и строгого, сдерживает во мне готовую прорваться шалость. Я чувствую себя при нем, как школьница при строгом учителе.

Борис же, напротив, вот уже несколько раз вызывал во мне желание подурачиться, поострить, чтобы чувствовать, как загораются твои щеки и видеть, как пунцовеют его. В его глазах я читаю восхищение, и это наполняет меня гордостью. С Борисом я становлюсь старше, опытней и женственней…»

Обезволенная такими мыслями, почти покинутая Петром, Лидочка сама потянулась к Борису. Они встретились наедине раз, другой. А однажды уехали за город. Петр тогда был в командировке.

— Все равно не буду с ним жить, скучно, — говорила Лидочка.

Притянув к себе, Борис благодарно поцеловал ее.

— Любишь меня?

— Люблю, Боря!

Он надолго задумался, нежно поглаживая ее. За последнее время несколько раз мысленно сравнивал Лидочку с женой и приходил к обидному для себя заключению: Женя чего-то ему не дала. Той теплоты, того чувства искренности, которые трогали его при встречах с Лидой, в Жене совсем не было. Лида же вся переполнена этим теплом, великой откровенностью женщины, покорно и с любовью отдавшей себя мужчине. Он упивался каждым ее словом, каждым ее нежным объятием.

Но гордясь и восхищаясь ею, он однако сдерживал себя. Его, уже изощренный в дипломатическом подходе к людям, ум ставил холодный и ясный вопрос: «Петр сильнее меня как человек и собой хорош… что заставило ее не видеть этого? Почему же она так быстро изменила Петру?»

Осторожность отравляла его. «Может быть, молодость ее и натура щедра на ласку, она отзывчива и игрива, но постоянно ли это в ней? И нужно ли ради нее порывать с Женей, со всем тем, к чему уже привык?»

Борис так и не находил ответа на волновавшие его вопросы. Он грустно сказал:

— Знаешь, Лидуша, я сейчас сам не свой. Дома Женя — в глаза ей смотреть нужно, а завтра-послезавтра — твой приедет, тоже придется в глаза смотреть.

— Но ты любишь? — нежно проворковала Лидочка, приглаживая растрепавшиеся волосы на его голове.

— Ну что ты спрашиваешь, люблю же…

— Ну и не думай ни о ком, кроме меня, слышишь!

Он невесело усмехнулся:

— Слушаюсь, радость моя.

В ответ она только вздохнула горько. Потом, отвернувшись, с трудом выговорила:

— Все как-то не так складывается в жизни. Люблю одного — живу с другим.

— И у меня то же самое.

Она схватила его руку, прильнула щекой, зашептала:

— Зачем