Жизнь зовет - Владислав Александрович Колчин

— Просто хочу дать тебе возможность прийти в себя, успокоиться.

Он помолчал, потом, решительно взглянул на нее, притянул к себе. Резко толкнув его в плечо, Лида выкрикнула:

— Остановите машину.

— Да что вы, — упавшим голосом промямлил он, — едем домой.

Сжав губы, Лидочка чужим, одеревеневшим голосом еще раз повторила:

— Остановите…

И вскинув кулачок, забарабанила по, ветровому стеклу.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

— Ишь ты какой! — как бы удивляясь, сказал Яков Яковлевич, выслушав Андрея. — И значит, того… в кутузку…

— Соседи в милицию позвонили, ну и… — Андрей сгреб себя за воротник. — Понимаете…

— Да-а, — выдохнул Груздев, — история некрасивая. Очень некрасивая…

Яков Яковлевич поглядывал на украшенное густым синяком подглазье Андрея и прятал под ресницами осторожный смешок.

— Так ты того… — отпуская Андрея, приказал он, — сор из избы не выноси. Мало ли чего спьяну случается.

— Знаю, не маленький, — угрюмо ответил Андрей. — Только вот за это, — ткнул он себя в подглазье, — за это с ним рассчитаюсь.

— Но, но, — строго цыкнул Яков Яковлевич. — Вырос уже из такого возраста. Я вот сам вас помирю. Еще дружками будете… Водой не разольешь. Ну, ступай.

«Кажется… кажется… — потирая подбородок, заулыбался Груздев, когда остался один. — Ключик под Петеньку есть! Хо-хо… Побранил — это списать можно на «молодо-зелено». Сам таким бывал. А вот как вытащу его из кутузки, так он меня век помнить будет».

И Яков Яковлевич привычным движением потянулся к телефону. Договориться с начальником отделения милиции, старым другом по охотничьим делам, не составляло труда. Похохотали оба над проказами юности, свою молодость вспомнили и приняли решение подержать Петра дня три для острастки, да и выпустить, не придавая делу гласности.

В цехе было сложнее. По указанию Якова Яковлевича табельщица могла бы числить Петра в отпуске. Однако Груздев понимал, что слухи о вечеринке гуляют по цеху и дойдут и до секретаря парторганизации и до предцехкома. Два дня он медлил, выжидая, но ни секретарь, ни предцехкома об Орлике не вспоминали. Тогда Груздев решил действовать сам. Приобретенная за тридцать лет работы привычка управлять людьми выручила его. Не щеголяя своим авторитетом и правами, задушевно, по-отечески, Груздев рассказал парторгу Приходько и председателю цехового комитета профсоюза Шурыгину о вечеринке и «печальной участи» Орлика. Вместе поломали головы. Прикинули и так и сяк. Обсудить Петра на собрании, как того требовал Приходько, Груздев не соглашался. Напомнил он и о направляющей спирали, и о том, что на должность начальника стана «270» Орлика рекомендовали дирекция и парторганизация, и что, в связи с этим, сейчас подрывать авторитет его перед рабочими нежелательно. И уговорил. На первый раз решено было ограничиться выговором с глазу на глаз.

Петр, переведенный из вытрезвителя в камеру заключения, шагал по ней из угла в угол. Шумная его компания с утра была выведена на работы, а его почему-то оставили.

В тишине и одиночестве все перебрал Петр в памяти. И радости и невзгоды свои. Как-то не мог он еще определить свое место в жизни. Глубокая уверенность под влиянием пустяковой ошибки сменялась колебаниями. А иногда и то и другое пропадало, и он чувствовал себя покойно и просто.

Но вслед за такой тишью и благодатью наплывал туман, все четко очерченное мутнело, уплывало куда-то. В работу механизма, составлявшего его собственное «я» и то, с чем и с кем оно соприкасалось, вступало сердце — до того не учтенная разумом сила. И нарисованные воображением традиционные истины сминались, жухли, опаленные страстью сердечного огня. Все заранее продуманные действия развивались неожиданно по-иному. Сердце вносило свои коррективы в проложенный умом маршрут.

Смолчи он тогда о зерне, о Яшиных «хлебных» деньгах… не было бы и драки… и вот этой камеры бы не знал… А не стерпел. Не мог иначе… Да… Да, не мог! Хоть старался не вмешиваться, раз другие решили помалкивать… И Лида ведь не разберется.

«А стыдно, надо думать, инженеру в хулиганы попадать», — вдруг прозвучало в ушах, и словно наяву перед собой Петр увидел злые сощуренные глаза старшины.

«Хулиган… это же я… Здесь, в камере, под замком… А эти другие там смеются поди…»

Он крутился по тесной камере, снова и снова переживая все подробности пирушки… «Зачем было Андрею говорить? Мотыльку этому? Есть же завком… партбюро… дирекция. — Петр подошел к окну, задумался: — А вдруг мне не поверили б… Я человек тут новый… а он столько лет работает… Кляузником бы еще стал… Не очень-то хочется… перед коллективом!..

Коллектив! Вспомнились парни из его бригады, Захарыч и Володька… Совместная работа над направляющей спиралью. Эта спираль властно завладела сознанием Петра. Она не оставляла его ни днем, ни ночью, ни в цехе, ни дома… уже две недели как преследует его всюду… И вот сейчас, здесь, в камере, пришли те же мысли… «Да. Именно так. Раскаленный прут стали послушно скользит в направляющей спирали. А если этот прут нагреть еще… если его расплавить… Если пустить поток жидкой стали в трубу, то она, проходя по ней и остывая, примет форму поперечного сечения этой трубы. Сразу из печи, проходя через специальную установку, сталь будет выдаваться в заданном профиле».

И снова в воображении Петра сталь начинает родниться с водой. Ее, сталь, можно сделать послушной. И не нужно больших усилий при прокате, если жидкую, чуть охладив, прямо из мартена вогнать ее в калибры прокатного стана…

Он подскочил к двери, дернул маленькое окошечко, врезанное в нее, обратился к сержанту:

— Слушайте…

Сержант властно прикрыл оконце.

— Ишь! Опохмелиться захотел!

— Да нет же, нет! Бумаги мне… и карандаш…

— Бумаги… — усмехнулся сержант. — Письма покаянные писать…

— Вот-вот письма, — согласился Петр. — Ну дайте мне бумаги, прошу вас.

С бешеной торопливостью он прикидывал уже в уме колонки цифр, формул, набрасывая эскизы.

Петр не заметил, как пролетел день. Потом наступил другой, третий. И когда вдруг сержант открыл двери и махнул ему рукой: «А ну, пойдем», Петр даже как бы огорчился.

— Зачем, — спросил он, нехотя отрываясь от тетради, куда вносил необходимые ему записи.

…Было двенадцать часов дня, когда Петр поднимался по лестнице к себе в квартиру. Пришедшая на перерыв Лидочка, открыла ему дверь, посмотрела на его небритое лицо, костюм, глазами ощупывая грязный, мятый воротничок, вымолвила:

— В таком виде я бы постеснялась явиться в дом.

— Лидушка… — начал было виновато Петр.

— Оставь шутовский тон. И забудь «Лидушка».

Глаза Лидочки смотрели враждебно. И оправдываться сейчас было бесполезно.

Она вскоре ушла. Вечером снова застучали в коридоре каблучки, потом она снова ушла.

Поздно ночью