Берегите весну - Лев Александрович Бураков

— Ну, выкладывай совхозные новости…

Лозовой слушал инженера, не перебивая, изредка кивая бритой головой в знак согласия. Он с первых дней поддерживал Львова — ему нравилось в инженере умение быстро сходиться с людьми, оставаясь самим собой. В совхозе при Лозовом перебывало немало главных инженеров. Одни заигрывали с рабочими, другие пытались только командовать — и все уходили. Когда в совхоз приехал Львов — в роговых очках, узких брюках, аккуратно повязанном галстуке-«удавке», Щепак сразу высказал мнение: «прислали академика», Лозовой был склонен согласиться с директором. Но уже на второй день, присматриваясь к рабочим, он заметил, что они приняли инженера, как своего. Львов сразу легко встал на свое место. Лозовой стал пристальнее присматриваться к нему. Как-то он стал невольным свидетелем сцены, которая ему многое объяснила. К концу рабочего дня на склад привезли запасные части. Кладовщик отказался разгружать: «Я не грузчик». Тогда Львов подошел к шоферу и сказал спокойно:

— А на станции, Коля, грузчики есть?

— Есть, — ответил, недоумевая, Стручков. — А что?

— Придется, видимо, за ними съездить. Но машина груженая — сесть негде… Может, сами попробуем разгрузить? А уж в следующий раз учтем замечание начальника склада — будем привозить ему сначала грузчиков, а потом запчасти.

И Львов начал сгружать ящики. Стручков принимал их и относил в склад. Подошел Лозовой и стал помогать Кольке. Кладовщик потоптался, махнул рукой:

— Эх, и сказать уж ничего нельзя, — и тоже принялся за ящики. Когда машину разгрузили, Львов вытащил сигареты. Все четверо закурили.

— Да, нелегкая работенка, — сказал Львов. — Никакой тебе механизации.

— Возим, возим, а половина, может, и не пригодится, — согласился кладовщик. — Но что сделаешь, разве в трактор влезешь? Надо разобрать — тогда все узнаешь, а сейчас знай запасайся, грузи. Таскай больше — кидай дальше.

Львов кивнул и тут же начал рассказывать о том, что можно создать прибор, определяющий годность деталей без разборки машины. Он долго чертил на песке, объясняя принцип действия прибора.

— Мудреная штука, — сказал Колька. Кладовщик из вежливости только молча кивал головой.

— А практически такой прибор у нас вот, в мастерских, сделать можно? — спросил Лозовой.

— Отчего ж, можно… Я еще в институте думал, только…

— Что, помощь потребуется? Одному, конечно, трудно.

— Нужны чертежи, расчеты.

— Так давай, инженер, действуй. Надеюсь, создавать конструкторское бюро не надо?

— Бюро не надо, а хорошо бы достать чертежный стол, а то на песке, как говорится, ничего не построишь.

— Построить нельзя, а чертить можно: ты забыл о гениальном примере из классики — об Архимеде, — отшутился тогда Лозовой. — Старик чертил на песке, а вот вошел в историю!

Поговорили. Разошлись. Казалось, все на этом и закончилось.

Но вскоре Лозовой привез из города чертежный стол и несколько листов ватмана. Перед отъездом Лозового на курсы Львов обещал ему, что все чертежи будут готовы.

И сейчас Львов немного нервничал: ведь спросит Лозовой о приборе, обязательно спросит. Памятливый он человек. Вон уж и брови изогнул, лоб наморщил. Хоть и не часто встречались инженер и парторг наедине, но привычки друг друга знали неплохо. Львов знал и то, что лучший способ защиты — наступление и потому опередил Лозового:

— Все. Теперь твоя очередь: рассказывай, что нового в области.

Лозовой провел ладонью по бугристому лбу, сгладил морщины, чуть приметно сощурил глаза.

— Нового много… Читал передовую «Правды»?

Львов кивнул. Лозовой не спешил говорить, он ронял слова, как камни в воду: бросил и рассмотрел — какие и куда пошли круги. Может, за немногословность его кое-кто считал тугодумом.

— Новости… — раздумчиво повторил Лозовой, — новости есть. Весной состоится очередной Пленум, а пока случилось неизбежное…

— Премьер сразу сдал все портфели? — Львов нарочно заострил вопрос. Он любил говорить с Лозовым, с ним всегда говорилось откровенно и легко. Но неторопливость и внешняя невозмутимость секретаря иногда его раздражали.

Лозовой скрестил руки и стал поглаживать левое предплечье. Он всегда, когда задумывался, разминал его: левая рука после фронтового ранения плохо слушалась, часто немела, мускулы сводила судорога.

— Не иронизируй, Вадим, пойми, какое время настало: мы открыто глядим друг другу в глаза и говорим от сердца. Говорим правду. Как бы это лучше сказать? Вот привык, понимаешь, к обтекаемым формулировочкам, к оглядке. Да, дышится с каждым днем легче. Были мы все когда-то «винтиками», а теперь стали людьми. И не трескотня нужна нам, а настоящая, рабочая инициатива.

— Слышал бы тебя сейчас Щепак!

— А он и без меня понимает. Научится снова думать, а не сможет… пусть пеняет на себя. Кстати, ты, кажется, чересчур косо на него смотришь? Щепак прошел большую и трудную школу, хлебнул жизни и немало осело наносного; скажу по-твоему, как ты любишь выражаться — по-инженерному: он, как фильтр, пропускает все через себя, так бери ты от него самое светлое, чистое горючее, а осадок, что ж, он пусть остается нам, старикам. Щепак приучился хозяйствовать, как исполнитель. В этом его беда.

— Это верно. Чтобы руководить любым, самым маленьким участком, надо мыслить.

— И знать и уважать людей, — Лозовой сощурил глаза, взглянул в синеву за окном. — Знать людей… Не командовать! Тебе тут тоже есть о чем подумать.

— Что же я, по-твоему, фельдфебель? — вскинул голову Львов. — Это ты зря. Я специалист. Работаю. Не бегу от трудностей. Живу, как волк, в комнатушке, знаешь, — не в секции с газом и ванной. Хотя мне полагается…

— Вот оно и выскочило: «полагается», «должны»! Нам всегда все кто-то должен. Работает честно, не жалуется — и видит в этом чуть ли не героизм. Нет, ты послушай! Да, героизм. Я тебя лично обидеть не хочу. Но подумай сам: готовили мы специалистов. Холили, как оранжерейный цветок. Даешь счастливое детство! Кончил школу — нате институт. Вот тебе права — требуй. А сунулся в жизнь, попробовал — в кусты. Обещали райскую жизнь — где же она? Почему нет газа и ванной? Обещали! Должны! Представление у некоторых какое-то о государстве странное: будто государство — это дойная корова… Но и корову надо кормить.

Львов смотрел на жесткий, с тонкими нервными губами рот Лозового, на резкие вертикальные морщины, прорезавшие щеки, на лоб с упрямыми выпуклыми надбровьями и молча слушал. Он понимал, что Лозовой говорит не только о нем, Львове, не с ним с одним спорит. И Львову захотелось на откровенность Лозового ответить такой же откровенностью. Он уже проклинал себя, что не успел закончить чертежи. Ведь Лозовой ясно же не спросит. Нет, он может лишь подвести разговор так, что придется самому рассказывать. То есть каяться. Выдумывать причины. А выкручиваться он не любил. Взялся —