Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

она уже давно догадалась, в чем дело: шестое февраля – день памяти Ксении блаженной, – дорога до храма и от противоположных кладбищенских дальних ворот до часовни была запружена людьми, как на демонстрации. Многочасовая очередь терпеливо дожидалась своей минуты, когда можно будет выказать любовь блаженной: войти в часовню, помолиться, поставить свечу, положить цветы. А те, что отстояли очередь, не торопились уйти, здесь же толпились, рядом у часовни, окружая ее со всех сторон плотным молитвенным кольцом, покрывая и внешние ее стены радужным разноцветьем, сотнями свечей и записочек с просьбами-мольбами к блаженной.

Поодиночке и группами читали-пели акафист, прислонившись к стене, выплакивали свои горемычные беды Ксеньюшке, рассыпáли голубям пшено и хлебушек, трижды по обычаю обходили со свечками в руках по кругу часовню старухи и дамы в длинных шубах, военные и дети, молодые и старые, верующие и не слишком, и падал на всех белый снег, и покрывал землю, и не таял.

– Матушка! – беззвучно закричала из глубины сердечной своей муки Галина, как и многие, многие здесь, – помоги! – и повалилась на колени в снег.

Часть шестая

1

Совершенно неожиданно Юре стукнуло пятьдесят. Ему напомнили об этом юбилейном событии из Союза писателей, прислав поздравительную телеграмму, где он значился как один из замечательнейших и интереснейших писателей Санкт-Петербурга.

– Ну, спасибо, – скептически произнес юбиляр, выбрасывая разорванные клочки телеграммы в помойное ведро. – Вспомнили. Оценили. Поздравили.

А что ж, и в самом деле, спасибо. Больше никто его в этот день не поздравил и не позвонил. Друзья постепенно рассеялись. Семейный корабль в очередной раз пошел ко дну. Ирина хранила гробовое молчание, хотя он и предложил, раз уж она настаивает на разводе, разменять квартиру, чтобы ей с дочками было где жить. Но Ирина не торопилась, неизвестно чего выгадывая или выжидая.

Хочешь не хочешь, пятьдесят лет не шутка. Можно было бы, конечно, напиться, но пить в одиночестве не хотелось. Он вдруг позвонил Галине и напросился в гости.

По дороге купил бутылку французского сухого (теперь ему нравилось все французское) и три (он долго выбирал цвет) белые розы.

Они встретились как два собрата по несчастью, как два потерпевших кораблекрушение товарища, ни в чем уже не упрекая и не обвиняя друг друга, а только с сострадательной ласковостью и пониманием глядя друг другу в глаза.

– Ты не меняешься, – сказал Юра, вручая ей цветы. – Все такая же роскошная.

– Как тебе не стыдно? Спасибо… У меня полголовы седой.

– Серьезно? А я не заметил. Алексей дома? – спросил Юра, снимая обувь и переодеваясь, кажется, еще в свои тапочки.

– Нет. Он теперь редко бывает. Проходи.

В квартире, похоже, ничего не изменилось. Те же бордовые с золотистым узором, поистрепавшиеся у плинтусов обои в прихожей, та же вешалка с крючками для одежды в виде обезьяньих головок, тот же старый Галинин плащик на вешалке… Она повела его на кухню. И на кухне все осталось прежним, до боли знакомым. Полочка, которую он прибивал лет десять назад, все так же кривовато висела на стене, и в тысячный раз, наверное, он подумал, что надо бы ее, пожалуй, поправить. На широком подоконнике, как и всегда, горкой лежали газеты, журналы, рукописи, недочитанные книги. Тети Клавины (бабушкины) часы с кукушкой по-прежнему бесперебойно отстукивали минутами и часами время, которое теперь почему-то словно слетело с катушек и мчалось неизвестно к какому концу и независимо от мерных постукиваний совсем уж по сумасшедшему.

– Что, и кукушка выглядывает? – с интересом спросил Юра, завороженно глядя, как стрелки приближаются к заветной цифре.

– Выглядывает. А что ей?

– Здорово!.. Здорово у тебя тут, – повторил Юра, вздыхая. Все-таки это был его дом, который он так неразумно… А впрочем, ерунда, все меняется, ничего вечного нет! И он стал инстинктивно разглядывать печатную продукцию на подоконнике.

– А чем Алексей сейчас занимается? – спросил он, листая какую-то брошюру.

– Не знаю. Он мне не говорит. – Она налила воду в вазу и, обрезав стебли, поставила розы на круглый стол, покрытый все той же когда-то сиреневой в цветочек, а теперь сероватой от старости клеенкой.

– Трудно тебе с ним?

У Галины моментально навернулись слезы.

– Не спрашивай, а то заплачу.

– Неужели до такой степени?.. – ужаснулся Юра.

– Он ведь курить стал… траву. Я не сразу поняла, думала, выпивает. А когда поняла… Сказала, что с собой покончу, если он еще раз… Обещал. Только ведь такое средство можно один раз использовать. Второй раз не подействует, а третий – это уже балаган.

– Наверное, это я во всем виноват, – после паузы произнес Юра.

– Теперь это бессмысленно обсуждать. Есть хочешь?

Он вытащил из сумки вино.

– У меня день рождения сегодня. Юбилей, – усмехнулся он.

– Ой, в самом деле, прости! Я ведь совсем забыла. И подарка у меня…

– Ерунда. Мой самый большой в жизни подарок – это ты.

– Ну… – Она хотела сказать, что самые большие подарки мы почему-то не ценим, но промолчала. Все слова стали лишними, как и выяснения отношений. Важна только голая правда. А она состоит в том, что и его, и ее жизнь потерпела катастрофу. Но и об этом говорить не хотелось. С близким человеком можно и помолчать.

– Если бы ты тогда меня потерпела… – начал Юра.

Но Галина прервала его на полуслове.

– Это все уже лишнее, Юрочка… Значит, так надо.

– Кому?..

Она не ответила.

– Борщ будешь? Свежий.

– Давай.

Она выложила на стол из холодильника кое-какую закуску, налила борщ, поставила разогревать второе. Он откупорил бутылку, разлил вино по фужерам.

– Ну, – сказала она, – за тебя. Будь здоров и по-возможности счастлив.

– Спасибо. И ты.

Она сделала несколько глотков и отставила фужер, потом смотрела, как он, склонившись над тарелкой такой же, как в юности, лохматой головой, с удовольствием хлебает борщ, и вдруг рассмеялась. Он поднял на нее недоуменные глаза.

– Знаешь, что я вспомнила? Помнишь, как Алексей залил тебе брюки борщом? Мы куда-то собирались, кажется на какой-то просмотр, по-моему, в Дом кино, ты надел свой парадный костюм и попросил добавки, а Алексей с благими намерениями схватил половник, и половина половника с борщом оказалась у тебя на коленях. Ты бы видел свое лицо!.. – смеялась Галина.

– Да, я помню, – улыбнулся Юра. – Мы собирались на «Покаяние» Абуладзе. Начало перестройки.

– Господи… какое странное было время… Как это все казалось тогда важно, значительно… судьбоносно… Какая эйфория… Странно, мы этого не сознавали, но ведь мы действительно были тогда культурной столицей мира, я имею в виду всю страну… И – словно все в черную дыру