Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

class="p1">– Как остаться? – Маняша приподнялась на локте, пытаясь в темноте разглядеть его взгляд. – Без тебя? Ты шутишь?

– Почему… – ответил он уклончиво.

– Или вежливо меня прогоняешь?

Алексей молчал.

– Я думаю, для тебя так лучше, – наконец сказал он.

Теперь замолчала Маняша. Легче всего было бы обидеться. Разве она когда-нибудь жаловалась? Или унывала? Или давала когда-нибудь повод сомневаться в ее любви, в ее терпении, в ее преданности? Но женским чутьем своим читая в его сердце, как в своем, она не позволила себе роскоши глупой обиды и ответила спокойно и ясно единственно правильными словами:

– Ты мой муж. Где будешь ты, там буду и я. До конца жизни.

* * *

В эту ночь Алексею приснился сон.

Огромное море людей. Куда-то они медленно бредут в серой мгле. Лиц не видно. Одно колыхание бесконечного потока движущихся тел. И Алексей в этой толпе. Он тоже, как и все, куда-то идет. И, как все, он не знает, куда. И что это – день или ночь – тоже неясно. Нет солнца, нет звезд, нет луны. И никто не знает, сколько они так идут: дни, месяцы или годы. И когда закончится их путь, и где. И закончится ли когда-нибудь.

Алексей пытался вглядеться в лица соседей, чтобы что-нибудь прояснить: что они думают об этом удручающе непонятном и странном движении без цели? Но он так и не смог разглядеть ни одного лица, поймать ни одного взгляда. Каждый был словно отгорожен от всех невидимой, непроницаемой стеной, и они шли как глухие и слепые, не видя ни дороги, ни лиц сопутников.

И еще видел Алексей, как кто-то то там, то здесь вдруг останавливался, изнемогши в этом бессмысленно-одичалом походе, и тихо ложился на землю и засыпал. А другие, не обращая внимания на уснувших, так же бессмысленно и понуро, с ослепшими очами, шагали, шаркая, дальше. А другие, группами, сворачивали и уходили в стороны, и оттуда начинали доноситься приглушенные крики, невеселое, леденящее душу веселье.

И вдруг где-то далеко-далеко, на самом горизонте, Алексей увидал вспыхнувшую точку огня. Этот огонь, разрастаясь, становился ровным и ясным светом, и свет этот наполнял его душу надеждой, радостью, любовью, смыслом. Каждой клеточкой своего отчаявшегося существа он теперь знал, что идти надо туда и только туда, где сиял свет, несущий спасение от бессмыслицы и непременной погибели. И он громко закричал, указывая идущим с ним рядом людям на этот свет. И долго, до хрипоты убеждал, звал и призывал, пока не выбился из сил. Но никто не обращал на него внимания, никто не повернул и головы, чтобы поднять глаза и посмотреть в сторону спасительного света. Все по-прежнему медленно брели, едва передвигая ноги, опустив головы и глядя перед собой пустыми глазницами.

И обливаясь слезами от напрасной борьбы, он пошел поперек толпы, разрезая толпу, прямо на свет, один. И когда он выбрался наконец на ровную дорогу, ведущую к свету, он с изумлением и великой радостью вдруг увидел, что он вовсе не один. Что этой дорогой идут другие и что их тоже много, хотя и не так много, как тех, кого он оставил, кого так и не смог увлечь за собой. Он никого из них здесь не знал, но все ему были почему-то знакомы, близки и родственны, как братья и сестры.

Ослепительная, как вспышка молнии, радость пронзила его сердце, и он проснулся…

* * *

Ранним утром отец Алексий со своим малым семейством вылетал из Парижа в обратный путь, в богохранимую страну нашу Российскую, в то крошечное место на земном шаре, село Николино, куда привел его Бог спасаться самому и спасать тех, кто еще нуждался и желал спасения.