Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

вздохнула Екатерина Алексеевна. – И Манечка, и Федя – в России, дома одна Олюша… Ну, Манечка, понятно, она замужем, а Федя… В какой-то политической партии…

– Не в какой-то, а в русской, – уточнил Виктор Александрович.

– Разве такая есть? – недоверчиво спросила Екатерина Алексеевна.

– Ну, она не зарегистрирована, конечно… или даже запрещена, но…

– Вот видишь, запрещена! Господи, да разве нужно в наше время заниматься политикой! Чувствует мое сердце, все закончится какими-нибудь новыми… репрессиями! Не дай Бог!..

– Федя к нам приезжал летом, с девушкой, – попытался смягчить драматический накал Екатерины Алексеевны Юра. – Отлично выглядит. Здоров. Загорелый! Бегает как…

– Погодите, Юрочка, вы сказали, с девушкой? С какой девушкой? Уж не с этой ли Тамарой? – встревожилась Екатерина Алексеевна.

– Нет, ее звали Даша. Очень симпатичная…

– И чем же она занимается, эта Даша? Тоже политикой?

– Ну, этого я не знаю…

– Но она хоть не актриса? – продолжала допытываться Екатерина Алексеевна.

– Нет-нет, кажется, она учится в университете, а вот на каком факультете… то ли на журналистике, то ли на социологии… что-то в этом духе.

– Не знаю… Я очень беспокоюсь… И Коля с Надей… Хорошо, когда вся семья вместе. Сейчас такая обстановка тревожная…

– К чему эти бессмысленные страхования, Катя! – с досадой воскликнул Виктор Александрович. – Господь нас предупредил: «Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть… ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения…» К чему эти страхования? – повторил он. – Мы стоим на пороге войны. Не сегодня завтра, война неизбежна. Будет Россия по-прежнему проявлять страх и трусость – ее раздерут на части, проявит достоинство и мужество – весь мир встанет против нее. Мирного исхода нет. Мир кончился, когда Россия добровольно разоружилась. Теперь либо постепенная агония, либо – неравный бой. Наши предки не боялись идти в бой, зная, что идут на смерть. Нельзя принимать мир любой ценой.

– Ты забываешь о внуках… – горестно сказала Екатерина Алексеевна.

– Всегда, до скончания времен, будут и дети, и внуки, за которых будут трепетать родители. Но, трепеща за жизнь внуков, мы не должны забывать о бессмертии. Человек неуничтожим.

Катерина Алексеевна только вздыхала. Кто же спорит об этих истинах? Но страшна смерть, и Господь плакал об умершем Лазаре.

– И все-таки, – сказала она, – если бы Алексей и Манечка остались во Франции, я была бы счастлива…

Никогда бы Екатерина Алексеевна не призналась, что малодушно сожалеет подчас о том, что не состоялась свадьба Лени и Маняши, по крайней мере, так ей казалось, они были бы здесь в безопасности.

Не знала Екатерина Алексеевна, что вопрос о той свадьбе все еще окончательно не закрыт для Леонида и он продолжает искушать Маняшу.

Она действительно выглядела усталой и даже постаревшей. Лицо осунулось, остались одни глаза. Она никому не жаловалась на трудности, но силы ее подтачивались непривычно тяжелой домашней работой в отсутствии элементарных бытовых удобств. Алексей бросался ей помогать и матушка Лидия, находились помощники и из деревенских: помыть полы, постирать, посидеть с маленьким Юрой… И все же… тревога не покидала ее мужа, выдержит ли Маняша такую жизнь, не пожалеет ли, что романтически опрометчиво бросилась в русский омут, не захочет ли вернуться домой теперь, когда вновь окунулась в привычный домашний комфорт?..

Алексей впервые был за границей. Его не поразили ни парижская архитектура, ни изысканнейшие ландшафты, в конце концов, он и сам не из последнего города мира, а русские пейзажи для русского сердца навсегда останутся единственными по своей кроткой, могучей и величественной красоте. Тем более не поразили его европейские магазины, своим изобилием сводившие с ума наших первых, еще советских, путешественников, – прошло несколько лет, и наши шопы перестали уступать европейским. Позавидовал он той чистоте и комфорту, тому благому и разумному устроению обыденной жизни обычных людей, которое в нашей действительности стало доступно лишь избранным, элите. Алексей понимал, что в России никогда не будет таких гладких дорог, таких чистых улиц и подъездов домов, той уже не замечаемой легкости, комфорта и ухоженности, которыми издавна отличается европейская жизнь, вводя русских в соблазн и прививая им комплекс завистливой неполноценности.

Он видел, как мгновенно ожила Маняша, как снова заблестели ее глаза, с каким облегчением привычно нажимала она на кнопки посудомоечных и прочих машин и приспособлений, с какой радостью носилась она по театрам и концертам с родителями, с друзьями и с ним, и с ужасом думал о том, захочет ли теперь Маняша возвращаться в Россию. Его отпуск заканчивался через несколько дней, и он с трепетом ожидал придуманных им самим ее слов: «Ты позволишь мне еще немного задержаться и пожить дома?» И… что он ответит? Он ответит: «Конечно!» «Конечно, ты можешь оставаться и жить сколько захочешь, только…» Только я без тебя умру. Но этого он ей не скажет.

А тут еще вездесущий Леня, который, кажется, не собирается оставлять их в покое.

Он не мог не признаться себе, что ревнует. Что ревнует ужасно, что ревновал всегда. И безупречность поведения жены, он верил в это и знал, ничего не меняет и не ослабляет этого ядовитого ревнивого жжения.

Остаться здесь?.. На время или насовсем? Как предлагает ее отец?.. Оставить бедного Юру, у которого никого теперь, кроме них, нет… оставить матушку Лидию и ее сирот?.. Кроткую некрасивую Нюшу, ради него бросившую мир?.. Верного, преданного матушкиного помощника и кормильца Шурку?.. Бросить едва опоминающихся от вина, блуда и сквернословия, от столетней почти что духовной спячки прихожан и попадающих из огня безбожия да в полымя сатанизма их деток ради… ради спокойствия и комфорта Маняши и ее родных?..

Бросить почти уже достроенный дом? Благословенный Ильмень, на берегу которого столь счастливо разрешилась его судьба? Бросить могилы матери, и прабабки, и убиенного отца Николая? Бросить храм новомученика отца Афанасия? И… жить припеваючи в безопасности, достатке и сытости, служа последним ассимилированным отпрыскам когда-то могучей и любвеобильной к оставленной Родине прославленной русской эмиграции? Самому стать постепенно французом? Сына своего лишить родной земли? О, как тяжел ему сей выбор!..

– Отчего ты не спишь? – шепотом спросила Маняша.

– Я сплю, – ответил он, стараясь придать своему голосу спокойствие и ответу – правдивость.

– Я думаю, эта папина идея тебе совсем не по душе, – вздохнула Маняша.

– А тебе?

– Мне? – Она на мгновенье задумалась. – Ты же знаешь, я – как ты.

Он промолчал. Да, она всегда так и говорила. Но насколько искренне? Не обманывает ли она себя? Не станет ли после жалеть и раскаиваться, что испортила себе жизнь? И он сказал:

– Если хочешь, ты можешь остаться здесь… жить… сколько хочешь.