Сердце женщины - Мухаммед Паруси Матви

Отчетливо вспомнился день, когда Сами пригласил его к себе домой. Они хотели уточнить все детали предстоящей студенческой демонстрации. Каждый из них должен был привести своих товарищей-студентов.

Беседа была в разгаре, когда в комнату вошла Ламья. Она несколько минут прислушивалась к их разговору. Потом усмехнулась и, выходя, уже у самой двери, спросила:

— Неужели вы думаете, что это все серьезно? Пустая трата времени!..

Сами вскочил и со злостью ринулся к Ламье. Но он схватил Сами за локоть, попросил успокоиться. Со смешанным чувством он покинул их дом, не понимая, что с ним происходит… Зачем он ограждает ее от ссоры с братом? Откуда это снисхождение к ее заблуждению?..

Его всегда мучило сознание, что Ламья не разделяет его взглядов, что ей чужда его деятельность, которой он отдавал самого себя во имя интересов страны. А Ламья питала откровенное отвращение к политике, ей в тягость были любые разговоры на эту тему. Едва речь заходила о действиях правительства против народа или об иностранном влиянии на страну, она отстранялась, словно не понимала смысла, сути этого. И какая горькая несправедливость: она, окончив философский факультет, поступила на факультет права, в то время как он, не имея средств для дальнейшей учебы, вынужден был помогать отцу в его лавке.

Два чувства боролись в его душе: любовь и долг гражданина. Сознавать, что его любимая не знает, что такое долг перед Родиной, было мукой, это и отталкивало его от нее все больше и больше. В глубине души еще жила смутная надежда, что Ламья станет спутницей его жизни, но надежда оказалась, по-видимому, несбыточной мечтой. Он твердо знал, что его предназначение — борьба во имя Родины и нации. И ясно понимал, что девушка, равнодушная к делу его жизни, — плохая спутница на этом пути.

Он ни в чем не убеждал Ламью, считая, что душа сама должна проснуться для добрых дел.

Однажды они с Ламьей сидели одни у нее на балконе. Нежность переполняла его сердце. Но как горько было не чувствовать в ней единомышленницу! Он сделал попытку склонить ее на свою сторону.

И какой получил отпор! Девушка вышла из себя. Она осыпала его гневными упреками и едкими насмешками.

— Это уж вам, мужчинам, позвольте предоставить заботу о спасении страны!

Он постарался взять себя в руки, но она высокомерно продолжала издеваться. Тогда, не сдержавшись, он зло высмеял ее и ее подруг, пустышек, которые только и заняты, что нарядами, любовными романами да кино.

Она удалилась, оставив его одного, а он, весь внутренне дрожа, вышел из их дома и побрел, едва разбирая дорогу.

В тот день он понял, что Ламья для него потеряна. Зачем искать встречи, ведь их пути разошлись навсегда…

— Я хотел принести тебе сегодняшние газеты. Они в один голос протестуют против полицейской расправы с демонстрантами… Неизбежно, что…

Он совсем забыл про Сами! Тот еще стоял возле постели. Обернувшись на его голос, он впился взглядом в лицо Сами. До чего же он похож на Ламью!

…Он не раз еще бывал в доме своего дяди, выбирая для этого часы, когда Ламья была на занятиях. Родные ничего не знали об их ссоре. Только раз Сами спросил, почему он так редко приходит. Ламья, мол, тоже не понимает. Он отговорился занятостью.

Да, минуло семь месяцев с того дня, и рана сердца наконец затянулась…

— Я вижу, ты устал, мой дорогой, я ухожу. Завтра приду снова, надеюсь, тебе станет получше…

Сами поднялся, прощаясь. Он задержал руку брата в своей, собираясь что-то спросить, но Сами сделал ему знак молчать, улыбнулся и вышел.

Он плохо спал в эту ночь и неизвестно отчего: то ли от боли в голове, то ли от щемящей пустоты в сердце.

* * *

Он проснулся с сильной болью, словно всю ночь таскал тяжести. Отчаянно ломило голову, глаза застилала какая-то пелена, мешала видеть. Он хотел привстать и не мог. Затылок налился свинцом, и он вновь впал в забытье.

Когда очнулся, то увидел и врача, и сестру, и чьи-то встревоженные глаза, смотрящие на него из-за спины сестры. Глаза, сияющие светом и чистотой, глаза, которые он сразу узнал.

Он опустил веки. Да, это она. Он не хотел, чтоб она приходила. И все-таки — ждал. Он долго лежал с закрытыми глазами, и вдруг услышал звуки удаляющихся шагов. Он испугался, что она уйдет совсем. Открыл глаза… Нет, это ушли врач и сестра, а она… Она склонилась над ним, устремив на него вопрошающий взгляд, в котором тревога смешивалась со страхом. Голос ее дрогнул, когда она прошептала его имя:

— Доктор не разрешил долго оставаться у тебя. Тебе нужен покой. Я сейчас уйду.

Она коснулась его руки. Он крепко сжал ее пальцы. Быстро наклонившись к нему, она прижалась губами к его ладоням. А когда он снова увидел ее глаза, они были бесконечно прозрачны, словно в них стояли слезы. Ее теплая рука коснулась его ладони.

— Позволь мне… я уйду… — сказала она, быстро выпрямилась и вышла из комнаты.

* * *

Когда через тринадцать дней он выписался из больницы, его преследовал один вопрос: так какая же она, Ламья?

Он не мог ее понять. Ламья приходила к нему четыре раза и каждый раз с букетом цветов. Она ставила цветы в вазу, а сама садилась возле кровати с тихой улыбкой, и в глазах ее светилось нечто такое, чего он не мог разгадать. Встречаясь с ним глазами, она отводила взгляд, словно чего-то стеснялась. Он расспрашивал ее о жизни и учебе, она отвечала кратко, и ему не разрешала говорить много — так, мол, велел доктор. Когда врач объявил, что лечение окончено, она перестала приходить, а он задержался еще на три дня, чтобы набраться сил.

Первый вопрос, который он задал Сами, навестившему его дома, был о Ламье.

На лице Сами появилась загадочная улыбка. Он ответил, что Ламья здорова и спрашивала о нем. Тогда он спросил, почему Сами улыбается.

Брат приоткрыл тайну Ламьи:

— Вот уже три дня она полностью поглощена одним делом, о котором просила тебе не сообщать.

И он узнал, что его двоюродная сестра после последнего своего появления в больнице занята сбором одежды среди населения для палестинских беженцев на юге страны.

Сами указал в окно на большую палатку, около которой столпилось много людей:

— Я думаю, она там.

Они отправились туда вдвоем, довольно быстро спустились по склону. Он еще чувствовал слабость, но не хотел жаловаться. Сами отговаривал от этой