Одиночество - Томодзи Абэ

все тело, казалось, готово было в нем расплавиться. Но и глаза Носэ тоже горели необычайным блеском. Когда сердца их вели таким образом безмолвную беседу, даже мне, не отличающемуся большой чуткостью, начинало казаться, что комната озарена светом какого-то незримого пламени.

Отчего же Носэ подавлял свое чувство и вопреки ему даже старался казаться холодным, по крайней мере, внешне в своих словах и поступках? Едва ли это нуждается в объяснениях.

Один раз я не выдержал и попробовал дружески если не пожурить, то поговорить с Носэ. Он мне ответил:

– Ее расположение ко мне хорошо мне известно. Я тоже к ней очень расположен. Но в моем состоянии было бы просто безумием связывать нашу судьбу.

– Отчего же ты откровенно не расскажешь ей всего? Она ведь не из тех, у которых чувство разрушается из-за таких вещей, возразил я.

– Ты так думаешь? – ответил грустно Носэ и покачал головой.

– Что там думать! Скажи, пожалуйста, какая неуверенность! Или, может быть, ты стыдишься своего происхождения? Ведь ты же несколько раз говорил мне, что не стыдишься. Другое дело, если бы ты запятнал себя каким-нибудь поступком или в твоем характере коренились какие-нибудь пороки, но как можно стыдиться того, в чем ты не виноват? – говорил я.

– Ты прав, но дело не в этом, это еще ничего, если бы она, узнав обо мне все, просто отошла от меня. Я боюсь другого: что она сумеет все понять и со всем примириться, как говоришь и ты. Но представь тогда мое состояние: мои мучения от этого только увеличатся, мы вступим на путь, на котором никогда я не смогу сделать ее счастливой.

На это возражение я выбросил последний козырь.

– Я понимаю, что с твоим характером это очень возможно. Хорошо, тогда я при удобном случае сам поговорю с Ханако. А если она все-таки будет на все согласна, поручаешь ли ты мне устраивать дальнейшее?

Носэ молчал.

Я призвал на помощь весь свой ум и продолжал вести наступление:

– Вот ты говорил, что ты одинокий камень, что у тебя нет связи с жизнью, тебе предшествовавшей. Хорошо, пусть так, но отчего тебе не начать новую линию от себя, отчего ты не сотворишь нового потока жизни, который длился бы после тебя бесконечно, как об этом говорится в мифологии?

Носэ наконец сдался:

– Хорошо, я понял. Но я прошу тебя, подожди еще немного. Не говори ей пока ничего, дай мне подумать. Я ничего не буду стыдиться. Но давай отложим это, пока я не установлю достоверно, кто произвел меня на свет, пусть для этого мне нужно будет перешарить всю траву на родине.

– Нет, как твой друг, я не могу на это согласиться, – горячо возразил я. – Что же, и тебе, и Ханако ждать до седых волос, а то, может быть, и до могилы? Это хорошо только для любви в легендах.

Носэ, однако, стоял на своем.

– Рано или поздно решение придет, уверяю тебя. Но все-таки дай мне подумать еще некоторое время.

Мне, как третьему лицу, не оставалось ничего иного, как ретироваться.

Между тем Ханако не переставала появляться в нашей гостинице. С наступлением лета ее посещения даже участились. Носэ наконец не выдержал и однажды заявил мне, что хочет съехать из этой гостиницы, так как еще немного, и он не устоит, сдастся.

– Ну и сдавайся, вот и хорошо, одобрил я, но Носэ был непреклонен:

– Ты не бойся, я не пойду бродить по Корее. Я буду работать в Токио и держать связь с тобой. Мне только нужно остаться одному, чтобы передумать многое и обрести душевный покой.

На этом мы расстались. Носэ, однако, не сдержал обещания и не сообщил мне нового места жительства. Трудно было рассчитывать, летая на автомобиле по огромному городу, на случайную встречу с ним. Я уже начал подумывать, не раскрыть ли Ханако всю правду, но данное обещание удерживало. Я решил ждать момента, когда Носэ сам появится с радостным известием, что все разрешилось.

Между тем наступила уже середина лета, а Носэ и не думал показываться. У меня все меньше оставалось веры в удачное разрешение столь трудного вопроса, я стал тревожиться, как бы Носэ не предпринял в отчаянье каких-нибудь необдуманных шагов. Я даже сомневался, находится ли он в Токио. Это мучительное состояние было нарушено движением руки какой-то огромной, вне нас стоящей силы, которая одним могучим толчком вывела нас из застоя и все разрешила до конца.

В конце лета – это было на рассвете одного дня – Носэ ворвался ко мне в комнату, откинул полог сетки от комаров, под которой я спал, и больно ударил меня по плечу.

– Уезжаю! – воскликнул он.

Я протер глаза и с испугом посмотрел на Носэ. Лицо его, да и вся его фигура, светились какой-то решимостью. Я забыл сказать, что случилось это в то лето, когда вспыхнули китайские события. Все остальное, я думаю, вам понятно.

Вечером того же дня Нос уезжал на фронт с вокзала Токио. Он сам решительным голосом заговорил со мной о Ханако, не дожидаясь, когда начну разговор я.

– Вот теперь я чувствую в себе мужество и уверенность открыть Ханако все, если вернусь с фронта живым, сказал он и добавил, чтобы я не сообщал пока Ханако о его отъезде.

Я, однако, не удержался, чтобы тайком не позвонить Ханако по телефону.

Вам, вероятно, самому приходилось быть очевидцем, что творилось в те дни на вокзалах Токио и Уэно, которые буквально кишели огромными толпами провожающих. Вместе со мной и Ханако пришли проводить Носэ еще несколько человек его друзей, но людские волны разнесли нас в разные стороны. От бесконечных верениц флагов темнело в глазах, а от возбужденных возгласов толпы кровь приливала к голове.

Разумеется, нам не только не удалось поговорить с Носэ на прощанье, но даже и перекинуться с ним короткими приветствиями. Я лишь на миг увидел лицо Носа в окне вагона и успел заметить его выражение: Носэ был взволнован, но ничто не омрачало его лица, словно тот мучительный ком, который постоянно стоял у него в груди, был разбит на куски чьим-то молотом.

Покинув вокзал, я отыскал Ханако и почти бросился к ней, взволнованно крикнув, что теперь-то из всего этого родится нечто прекрасное. Не знаю, как она поняла мои слова.

Солдат второго разряда специальной службы дополнительных родов оружия – таково было новое звание Носэ, зачисленного шофером в обоз. Он аккуратно писал мне письма, по которым можно было бы подробно судить обо всей