Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– А теперь все? – скучающим голосом произнесла она наконец.

– Все… – несколько озадаченно промолвил он.

И вдруг глаза его загорелись вновь страстным пламенем, задрожали бледные губы.

– Я не хотел бы расстаться с вами, Кира Никитишна, – залепетал он, – не разъяснив всего того, что в поводах ваших к неудовольствию на меня…

Она остановила его сразу повелительным движением руки:

– Позвольте!..

И, направившись быстрою поступью к двери соседней комнаты, она полуотворила ее и кликнула:

– Анфиса Дмитриевна!

– Что прикажете? – отозвалась немедленно та, убиравшая что-то в спальне.

– Господин Овцын оставил у вас какой-то ящик, принесите его сюда.

– Сейчас, ваше сиятельство!

Синеокая женщина побежала в свою комнату, между тем как Кира, недвижимо стоя на том же месте, казалось, говорила всем выражением своего облика: «Вздумай начать опять, и я скроюсь и замкнусь за этою дверью».

«Ларец», вынесенный Анфисой, оказался не очень объемистым, но тяжелым (она насилу удерживала его в руках) коробом, сколоченным из тонких белых досок; он обмотан был накрест бечевкою, а концы ее припечатаны сургучом большою, аляповатою печатью.

Она опустила – уронила его почти на пол у ног княжны и встряхнула обеими, натуженными носкою его руками своими.

– Тут ваши бумаги? – спросила как бы официально Кира, полуопуская на него глаза.

– Тут! – словно прошипел «новый человек».

– Хорошо! – коротко сказала она, приподняла голову – и медленно опустила ее тут же в форме поклона, самым несомненным образом сказавшего ему, что затем ничего иного не осталось делать, как ответить тем же и удалиться восвояси.

Иринарх побагровел, позеленел, заморгал веками; губы его зашевелились, как бы готовясь разразиться потоком неудержимых слов… и ничего не выговорили. Под ледяным, упорно и бестрепетно направленным на него взглядом обеих женщин он опустил мимо воли дерзкие глаза свои, коротко и неловко повел всем своим туловищем вместо ответного поклона и, размахивая, как говорится «для контенанса» шляпой, вышел торопливо из комнаты.

– Куда мы это денем? – молвила, едва успел он исчезнуть, княжна с несколько гадливым оттенком в выражении, притрогиваясь носком ботинки к стоявшему все также у ног ее коробу.

– А в печь? – отвечала на это с полуусмешкой Анфиса, устремляя на нее сбоку свои умные глаза.

Брови Киры досадливо сжались:

– Нельзя… у него тут бумаги…

– А тем паче, Кира Никитишна, может, что неладное? – возразила та. Она в силу сметки, приобретенной ею в интимности Елпидифора Павловича Акулина, на основании слышанного ею еще в Москве от друга своего Лизаветы Ивановны о «дури» молодого Овцына и того, что могла сама заметить за ним в ту пору, «когда княжна еще пущала его к себе», чутьем чуяла это «неладное» в оставленных им бумагах…

Кира молчала.

– Как если чтобы не знал никто, – сказала, не дождавшись ответа, Анфиса, – так некуда опричь сюда вот! – и она указала кивком на шкаф с мюнц-кабинетом. – Там нижняя полка пустая.

В двери из передней звякнула в эту минуту рукоятка замка… Она мгновенным движением стала пред коробом, закрывая его всем объемом своей юбки.

– Ее высочество просят ваше сиятельство к себе! – веско и спешно отчеканил входя красный жилет.

«Нафанаила там или Андомская?» – пронеслось в голове княжны. Она надменно повела губами в чаянии неотвратимого, быть может, столкновения… Она, конечно, не уступит, скажет»…

– Хорошо, сейчас иду! – сказала она, указывая лакею выйти движением головы.

Она пошла за ним, взялась за замок и, обернувшись к Анфисе:

– Скорей, пожалуйста, уставьте это туда!..

ПТ поспешно открыла на обе половины шкаф ключиком из связки, висевшей у ней за поясом, подтолкнула к нему ногою короб, подняла его и уставила к темному углу, так же быстро закрыла и защелкнула шкаф и заткнула ключи свои опять за пояс.

– Готово! – сказала она.

Княжна вышла.

Синеокая женщина медленно двинулась и остановилась у окна. Она заметно похудела и осунулась со времени переселения своего в Петербург… Она бесконечно тосковала здесь, никуда не выходила из дворца, избегала всяких знакомств с соседками своими по «колидору» и проводила все дни за работой или за чтением «божественного». Все, что доводилось ей видеть, замечать и угадывать кругом себя, наполняло ее унынием и каким-то неопределенным, но болезненно охватывавшим ее страхом. «Петербургский народ» представлялся ей совершенно особого рода лукавою и злокозненною породой людей.

– Внеуду являются красны, внутрьуду же полны суть костей и всякия нечистоты, – шептали и теперь блекнувшие уста ее, под впечатлением свежего разговора об Иринархе Овцыне… Она много угадывала и из «тех мыслей», которых держалась ее «барышня» (к которой она успела привыкнуть, и которая в свою очередь обходилась с нею с видимым уважением и доверием), понимала, что «и ей здесь жить не вольготно».

– И небо-то здесь само будто не христианское! – промолвила она про себя, устремясь взглядом на видневшийся из окна высокий купол Исаакиевского собора, над крестом которого, словно норовя зацепить его своим черно-синим краем, ползла большая снеговая туча.

И Анфиса вздыхая перекрестила себя широким крестным знамением…

IV

1-Чертог сиял; гремели хором

Певцы при звуке флейт и лир;

Царица голосом и взором

Свой пышный оживляла пир-1.

Пушкин.

Wir sind nur insofern zu achten, als wir zu schatzen wissen2.

Goethe.

3-La cour est comme un édifice de marbre: elle es composée d’hommes fort durs, mais polis-3.

Labruyére.

В большом здании, на одной из главных площадей Петербурга, по всему протяжению нижнего этажа сияли огни. Там давался большой маскарадный бал.

Это был самый блестящий, самый привлекательный и, выражаясь не изобретенным еще в ту пору выражением, самый «интеллигентный» дом Петербурга той эпохи, к которой относится наш рассказ. В нем как бы веяло живою традицией Екатерининского Эрмитажа, Екатерининского ума, Екатерининского вкуса к дарованиям, к мысли, к культуре… Обаятельная хозяйка этого дома одарена была драгоценнейшими в ее высоком положении качествами: широким объемом помысла, твердою инициативой воли и тем бесценным даром умственной зрячести — проникновения и оценивания людей по настоящей мере их способностей и того дела, на какое они годны, – без которого нет великих в человеческой истории. Она заботливо дознавалась об этих людях, привлекала их к себе, очаровывала своею милостью, отзывчивостью и усвойчивостью своего ума. В небольшом, тщательно избранном кругу ее обычных четвергов дипломаты и государственные деятели, светские красавицы и изощренные царедворцы ветречались со скромными, дичащимися, ни в какой иной гостиной не показывавшимися учеными; русский писатель обменивался здесь речью с иностранным собратом,