Дом из парафина - Анаит Сагоян

себя, меж виноградников затерялась сирота – страна, на которую все приходят посмотреть. И она разворачивается к ним своими крепостями и центральными улицами, чтобы скрыть унылое свое лицо. Потому что чужие края – как чужие дети: только бы не плакали.

Серж потер лицо медленным, вязким движением руки и оглянулся на окно. Там качались высокие деревья, едва не ударяя кронами по стеклу.

– Бывает, утром проснусь, открываю окно, – говорит. – И вмиг один из этих как залетит, крыльями замашет, шума наведет. А комната – три на три. Вдвоем уже тесно и как-то нервно. А он такими желтыми глазищами как посмотрит на тебя, прямо в душу. Без жалости. Но в душу. И ты его жалеешь, а за что – сам себе не ответишь.

– Кого – его? – Чувствую, как у меня немеют ноги.

– Да желтоглазого, мать его.

– Серж… – хватаюсь я за имя, как за единственную соломинку.

– Ты, черт возьми, не звонил столько лет! Столько лет. И я не знал, как тебя найти. А вдруг ты умер? – И Серж оглянулся на меня пустыми, влажными глазами.

Сегодня, подумал я, мне слишком часто напоминают о моей состоявшейся смерти. Я терялся в словах.

– Я ведь ждал твоего звонка больше всех. Больше меня, может, только Даня ждал. А потом и он свалил. Но правильно сделал.

– Куда? – спохватился я.

– В Америку. По студенческому обмену. Все с окон так и смотрели, вылупив глаза, пока я его чемодан в багажник клал. Думаю, все у него будет хорошо. Лучше, чем у нас всех.

Я постарался сконцентрироваться и перебрал в памяти все события из детства, но, жив ли дед, никак вспомнить не мог.

– Да лежит он в спальне. Как растение, ей-богу, но лежит, – невозмутимо ответил Серж на мои невысказанные мысли и замолчал на целую минуту, а то и больше. Я не сразу привык к тишине, окатившей кухню. Серж ушел в себя, все тяжелее опираясь подбородком на кисть руки и качаясь, как неваляшка. Под ним скрипел стол, а за окном начал завывать ветер.

– Жанна все еще звонит из Америки? – спросил я осторожно.

Где-то в углу осыпалась штукатурка, отдаваясь гулким эхом. Потом еще и еще. Кухня обретала новую, не свойственную ей акустику, а тлеющий по краям Серж поднял пустые глаза и некоторое время еще смотрел в меня, качаясь на локте.

Нас никогда здесь не было

– Да оставь ты этот стол! – не сдержалась я, заметив, как Сандрик старательно затирает масляное пятно после еды.

– Я хочу оставить после себя чистоту, – не унимался он. – Чистоту, – повторил. – После себя.

– Какую чистоту?

– Полную, – Сандрик оперся ладонями о столешницу и поджал губы. – Я сегодня потерялся, – выдал он решительно.

– Как… – У меня заныли колени, и я опустилась на стул. – Где?

– Да вот просто потерялся. В городе. Вышел не на той станции.

– То есть ты проспал? Или задумался и пропустил остановку? Уставился в телефон? – перебирала я безопасные варианты. – Знаешь, я, бывает, читаю в телефоне.

– Я внимательно смотрел в окно, – резко прервал меня Сандрик. – И забыл, где сходить. А потом что-то прилетело в голову. Мысль какая-то: вот именно здесь и нужно выйти. И я сошел хер знает где.

* * *

Мой парк Фридрихсхайн по весне прорастает ренуаровскими цветами и зеленью. Я сижу где-нибудь в тени болотного цвета от нависшей над головой листвы и всматриваюсь в бьющий по тропинкам желтый свет. В детстве я такие парки видел лишь на картинках. И если это были не полотна импрессионистов, то те яркие многостраничные брошюры, на которые не жалели ни красок, ни тиража.

У нас была такая дома, в Тбилиси: не помню, кто ее принес и почему она так и завалялась на полке среди художников. Толстая, на плотной бумаге, она пахла свежей типографской краской. Головокружительный запах свежести будто источали даже сочная листва и ярко-зеленая трава на каждой странице. И все детально прорисованные люди там отдыхали и улыбались. Даже собаки, которые лежали рядом на траве, улыбались своей наивной, несуществующей собачьей улыбкой.

Это были времена, когда вообще мало кто улыбался вокруг. Поэтому все листали эти брошюры и, скептически посмеиваясь над картинками и текстами в присутствии других, в глубине души ощущали надлом и свою ущербность. Все они хотели обманываться, хотели обмануться как можно скорей, чтобы больше ничего не ждать. В те годы можно было часами уставиться в подобные издания, распространяемые ухоженными людьми у порога твоей квартиры, или в толстые импортные каталоги, привезенные соседом из-за границы, со всевозможными товарами на тонких нескончаемых страницах. Нужно было что-то такое видеть, чтобы себя успокоить.

И вот эти счастливые люди с бархатной кожей, в выглаженной одежде, призывно смотрели со страниц прямо на тебя, и ты хотел протянуть к ним руку, чтобы тебя втянуло в картинку на все оставшиеся годы. Люди тогда не то чтобы поголовно были несчастны, просто ничего вокруг особо не давало радости. А впадать в депрессию было крайне стыдно. Это сегодня в таких больших городах, как Берлин, быть в депрессии – ну хотя бы чуточку, хотя бы время от времени – даже как-то принято. В наше время быть счастливым считается чем-то пошлым. Большие города учат привыкать к тому, что жизнь дана для страданий и разочарований, что счастье – это лишь нехватка информации. Но тогда, будучи ребенком, я верил, что где-то точно есть и беззаботные люди с картинок, и такие парки.

И черт с теми нарисованными людьми и выдуманными текстами, а места такие действительно есть. Такие, как мой парк Фридрихсхайн. Можно прийти сюда, затаиться в тени листвы и не думать ни о счастье, ни о тоске. Смотреть на Марию, которая смотрит на бьющий по тропинкам желтый свет.

Но мое состояние все чаще напоминало сюжетные дыры в плохом фильме. Перед глазами все расплывалось, будто от глаукомы. Я смотрел на Марию, помещая ее в центре поля зрения, а вокруг расползалась потерянная периферия. Когда я отводил от Марии глаза, она ускользала в эти черные пространства по краям.

А еще я сам себе казался рыбой. У Сержа раньше был аквариум. Рыбы не помнят, что было секунд, скажем, пять назад. Я стучал по стеклу, провоцировал их. Они испуганно отплывали и забывали навсегда.

* * *

Болезнь Альцгеймера разрушает нейронные связи. И ее воздействию можно противопоставлять создание новых нейронных связей. Подавление симптоматики – в этом заключается лечение. Голос доктора преследует меня постоянно, все чаще врываясь в мои