Дом из парафина - Анаит Сагоян

И вот тот трехсотлетний фикус не прижился на новом месте. Как и множество других пересаженных деревьев. Он иссох и закончил свое существование, а дома-грибы и стерильные микрорайоны продолжили разрастаться с еще большей скоростью. Я же, думаю, – совсем как пересаженное дерево, и я так врос в свои воспоминания, что отторгаю новое время, куда меня пересадили. А это новое время с каждым днем обрастает деталями, которые нужно успеть обжить, но я не могу пустить в нем корней. И вроде это совсем не пустырь, а я смотрю по сторонам и не всегда улавливаю новые детали. Есть только Мария, но все вокруг нее выпадает в черные пятна.

– На этом перекрестке у меня теперь каждый раз сигналит в голове: вот я сейчас уйду в другом направлении, а ты упадешь на асфальт… – Я боролся с волнами страха, отпуская Марию в том самом месте, где потом нашел ее без сознания. А там – рев подоспевшей «скорой». И все эти люди, столпившиеся и бессмысленные.

– Всего-то недосып или что-то вроде того. Что за глупости вообще? Иди на работу и возвращайся ко мне. – Она обняла меня, а я все смотрел на нее, лежащую на земле с безжизненными руками и серым, обескровленным лицом. Мария все еще лежала там.

Я поднялся в автобус, который проехал мимо злосчастного перекрестка. Посмотрев за угол, я увидел в толпе идущую к эс-бану Марию. Она оглянулась, зная, что проезжает именно мой автобус, а я откинулся на сиденье и закрыл глаза, боясь, что она меня заметит. Я понимал, что мы постоянно наблюдаем друг за другом и с каждым днем все меньше хотим на этом попадаться.

– Пошли, кое-что покажу! – Откуда ни возьмись, мне перерезал путь Цукерберг, как только я вышел на остановке. Он зашагал в сторону, будто уверенный, что я пойду следом. Я замешкался. – Да пошли, говорю! Звони на работу, скажи: больной. А завтра больничный у доктора выпросишь. Знаю я, как вы это делаете, работяги, – последнее слово он проговорил глумливо и с придыханием.

Мы ходили очень долго. Я, как примагниченный, таскался за Цукербергом, будто его собственная тень. Вскоре мы оказались у старого здания, обнесенного забором.

– Попасть внутрь не составляет труда, – бросил Цукерберг и обошел здание сбоку по уже протоптанной тропинке. – Ты и вправду думаешь, что существуешь? – Он приостановился и обернулся. – Посмотри на себя. На свои руки. Подними их и посмотри: ты просвечиваешь. – И невозмутимо зашагал дальше, ну и я за ним. – А я существую: вот, смотри, вообще не просвечиваю. Думаю, тебе стоит над этим задуматься.

– С чего бы это?

– А с того, что тебя нет! – сказал Цукерберг. – Нет тебя уже давно. Ты умер там, на поле, когда споткнулся. Тебя искали, искали и не нашли, потому что ты очень скоро зарос кустарником. Нет тебя. А ты все: ключи, где мои ключи-и-и?…

– Не говори тогда со мной. Ты же не шизофреник.

– А что мне остается? – Он развел руками. – Кто-то же должен открыть тебе глаза. Открыть глаза! – расхохотался Цукерберг, а потом похлопал ладонью по стене заброшенного здания. – Во время Второй мировой здесь был военный госпиталь. Ну а до и после здесь танцевали. Праздновали жизнь! Думаешь, ты один мертв? Вас, таких, множество. Названиваете друг другу днями, стучитесь в друзья в соцсетях, добавляетесь друг другу в списки, посылаете голосовые сообщения. Но вам нет друг до друга дела. Вы просто хотите оставаться «на связи». Хотите себе других мертвых душ, хотите чисел. Чтобы не казаться одинокими. Нет, одинокими можно оставаться и дальше, но лишь бы не казаться такими.

– Я боюсь, наша беседа сегодня не заладится, – не стерпел я, почти уходя, как вдруг Цукерберг выставил вперед руку и немного пригнулся.

– Вот, нашел. Проходим внутрь. – И он исчез в проеме. Я поспешил за ним. – А ты думаешь, что вообще происходит вокруг? Да это просто сны твои, – продолжил Цукерберг уже изнутри, и голос его отозвался эхом.

Переступив через множество досок и прутьев, я оказался в просторном заброшенном помещении, напоминавшем бальный зал. Цукерберга внутри не оказалось. Вокруг гнила былая роскошь. Деревянные перила с искусной резьбой, которым было на вид лет сто, а то и двести, тонули в толстом слое пыли. Со стен осыпалась штукатурка, а огромные окна были заколочены почти доверху, отчего свет, проникающий из оставшихся щелей, едва освещал помещение.

Я огляделся и заметил тусклый уголок в самом конце зала. Выбивающийся из общей умирающей роскоши, он тоже был ветхим, но как-то по-своему. Он казался обжитым: вчера и сегодня. И я двинулся в его направлении. Подойдя ближе, я увидел силуэт мужчины, повернутого ко мне спиной. Он сидел напротив окна, сильно напомнившего кухонное окно в доме Сержа. Это было единственное прямоугольное и незаколоченное окно в бальном зале.

– Сколько лет уже не звонил, – начал, не оборачиваясь, мужчина и наполнил пустую рюмку водкой. – Плюс сорок девять, знаю же, плюс сорок девять: ни разу не высвечивалось. Плюс один уже не высветится никогда. На хрена мне этот определитель теперь?

Я медленно опустился на соседний стул и тихо положил руки на стол.

– Вот вы все, чертовы туристы, облюбовали нашу страну в последние годы. И что? Что нам-то с того? – Серж подался вперед и продолжил с омерзением: – Туристы – это такая типичная особь, жаждущая зрелищ в угоду своим глазам. Для них чужие края – как чужие дети: только бы не плакали. Пусть все смеются и поют, лишь бы глаз туриста радовался. В центре Тбилиси очень много туристов, и здесь все благоустроено для них: кафешки, мощеные улочки. А если они случайно попадут в спальный район, так все сразу хотят назад, в сувенирные лавки с магнитиками. И знаешь, почему вы хотите бежать с окраин нашего города? Потому что там – настоящие люди, которые не работают в туристической отрасли и которым никто не велел вам улыбаться.

– Я не турист, Серж, я – Сандрик, – хлопаю себя в грудь и вглядываюсь в потухшие глаза Сержа.

– Да знаю, кто ты. Мне ли не знать. А слышал, что в Грузии нет инвалидов и геев? Это тебе скажет каждый. Каждый! Почему? Потому что… Нет их, и все. Их-мать-твою-здесь-нет. Поэтому на улицах нет пандусов для инвалидных-или просто – колясок, и никто не страдает из-за нехватки понимания. Тут один долбоеб как-то сказал, что