Робкие создания - Клэр Чемберс

тускло мерцали два огарка – их пламя дрожало и изгибалось. Он не пошевелился, и Хелен с ужасом подумала, что последний из рода Таппингов мертв. Но затем Уильям медленно обернулся к ней.

– Меня посадят в тюрьму? – спросил он сиплым голосом. – Я не хотел убивать доктора Раддена.

– Нет, – ответила Хелен, почти рассмеявшись от облегчения. – Ты не убил доктора Раддена, и тебя никто не собирается сажать в тюрьму. Он даже просил передать, что тебе не грозят никакие неприятности.

– То есть он жив? – спросил Уильям, вдруг просияв.

– Да. У него рассечен затылок, но он в сознании, говорил внятно. И велел передать, чтобы ты не волновался.

– А почему он делал больно Лорейн?

– Он пытался остановить ее – она хотела сбежать и могла себе навредить.

– Зачем же ей убегать?

– Лорейн разозлилась на нас. Как ты сюда попал?

– Сначала бежал, потом шел. Один час сорок семь минут.

– Все время поражаюсь твоей точности. А как ты нашел дорогу?

– По старой карте на стене в комнате отдыха. Я почти каждый день ее рассматривал, с тех пор как попал в больницу. Там отмечены все важные места. Эта дорога, Ллойд-парк, тот участок, куда упала бомба, Уэстбери-Парк. Хотя идти оказалось дольше, чем я думал.

– Ты взломал замок?

– Нет. Кухонное окно почти сгнило – я хотел его открыть, а оно упало и разбилось. Света нет, но я знаю, где лежат свечи и спички, так что ничего страшного.

Они оба взглянули на каминную полку: огонь свечей освещал нижнюю часть портрета мужчины с пышными усами в рубашке с отложным воротником – Хелен он напомнил Герберта Уэллса.

– Это мой отец, – сказал Уильям, указав на угол картины.

– Правда? – удивилась она, рассудив, что мужчина на портрете старше по меньшей мере на поколение, чем мог бы быть отец Уильяма. – Выглядит внушительно.

– Да нет же, – нетерпеливо поправил Уильям. – Это мой дед.

Он встал и поднес свечу к нижнему краю картины, где Хелен разглядела подпись: “Д. Дж. Самсбери”.

– Художник, который нарисовал портрет. Вот кто мой отец. Я только сегодня узнал.

– Откуда?

– Мистер Эккерти передал мне письмо, – объяснил Уильям. – Я как раз пришел в мастерскую, чтобы его показать. – Он протянул Хелен сложенный лист бумаги. – А еще выходит, я жил с настоящей мамой. Тут все написано.

Сентябрь 1937 года

Дорогой Билли!

Говорят, мне нельзя рассказывать тебе, как ты появился на свет и при чем здесь Селвин с Алмой, поэтому пишу письмо, чтобы ты прочел его, когда станешь старше, а я не получу за это по шапке. Хочу попросить у тебя прощения за то, что жизнь твоя началась не очень радужно. Я не раз спрашивала себя, нельзя ли было поступить иначе, но я тогда была совсем юной, а остальные – такими упрямыми.

Иногда мне казалось, что ты знаешь правду, потому что мы с тобой так близки и во многом похожи. Но ты ни разу не спрашивал – так что, наверное, я ошибаюсь.

Я познакомилась с человеком, который стал твоим отцом (как это странно звучит!), когда он приехал писать портрет твоего дедушки, Эрнеста Таппинга, – тот самый, что висит над камином в гостиной. Мы тогда жили в Гринвиче, в большом доме возле Морского колледжа и первого бакалейного магазина, который он открыл. Чудесные деньки. Отец был слишком стар, чтобы его отправили на войну, а Селвин – слишком молод, так что мы, как тогда казалось, были чуть ли не единственной семьей, которую потери обошли стороной, и двадцатые годы стали для нас золотой эпохой.

Его звали Дуглас Самсбери. Не знаю, жив ли он, – после того лета мы больше не виделись, и его имя в нашей семье было под запретом. У него уже была жена, а иначе мы бы с ним точно обвенчались. По крайней мере, в мои шестнадцать лет он казался мне отличной партией.

Разумеется, тогда и, полагаю, до сих пор – очень страшно ждать ребенка, когда у тебя нет законного мужа. Но, по-моему, есть вещи и пострашнее – которых я, во всяком случае, не делала. Все семейство, представь себе, стояло на ушах: они всегда чересчур заботились о том, что подумают люди, особенно незнакомые. А тут величайший стыд, такое разочарование. Но жестокими они ко мне не были – потому что я была любимицей. (Любимый ребенок, Билли, есть в каждой семье – и потому, быть может, лучше иметь только одного.)

Так вышло, что наш брат Селвин и его жена Альма состояли в браке уже несколько лет и мечтали о ребенке. (Я тоже мечтала – но это не важно.) Мать тогда болела и жила не с нами, так что ей ничего не сказали, а Элси пообещала все уладить.

Еще до того, как беременность стала заметна, я переехала к Селвину и Альме в их дом в Оксфордшире. Держалась особняком, играла на фортепиано, прочитала все книги в их крохотной библиотеке. Альма была добра ко мне – она очень хотела ребенка и понимала, как тяжело мне будет тебя отдать.

Было решено, что всем так будет лучше – и тебе, и Селвину с Альмой, и даже мне, ведь я увижу, как ты растешь, будучи для тебя любимой тетушкой. Такой возможности позавидовали бы многие девушки, оказавшиеся в моем положении. Мне даже позволили выбрать тебе имя и остаться с вами на несколько недель после родов, чтобы восстановиться и самой тебя кормить. Все прошло гладко – если не считать самого факта, когда ребенка отнимают у матери и говорят, что она, может быть, никогда его больше не увидит. Так что я убеждала себя, что мне крупно повезло.

Когда тебе было полтора месяца, Селвин с Альмой поехали на скачки в Кингстон-Блаунт, а я осталась с тобой. Это было 21 мая 1927 года – тебе отлично знакома эта дата, ведь ты множество раз видел ее на могильных плитах, когда мы приезжали к ним на кладбище. В тот день я пошла с тобой прогуляться к ближайшей деревне, а когда вернулась – на пороге уже стоял полицейский. До скачек они так и не добрались.

А случилось вот что: ехал фургон, и в кабину влетела пчела. Водитель попытался ее согнать – она села на голую ногу ребенка, сидевшего рядом, – но когда он поднял глаза, машина уже мчалась по встречной полосе, где ехал “бентли” Селвина.

Это был кабриолет, так что, когда произошло столкновение, они оба вылетели. Вот поэтому, Билли, я никогда не сяду в