Меркьюри - Эми Джо Бернс

как неприлично это прозвучит: мол, возьми меня прямо здесь, у стены. Что же с ней произошло за эти восемь лет? Ее тело успело расшириться и сжаться, создать и выпустить в большой мир новую жизнь. Марли никогда не была ханжой, никогда не относилась к типу покорной безгрешной жены. Почему же тогда ей делалось настолько не по себе, когда она желала мужа так же сильно и страстно, как тогда, когда им было по восемнадцать и когда они и понятия не имели, что ждет их впереди.

Быть может, это потому, опасалась Марли, что Уэйлон не хочет ее вернуть ― теперь, когда она стала матерью, когда внезапно оказалась лгуньей, хранительницей темных секретов, когда стала членом семьи Джозеф. Она была все той же молодой женщиной, жаждавшей, чтобы любимый ее заметил, чтобы увидел все то чудесное и удивительное, что в ней сокрыто. И все же она переросла в нечто большее. С тех пор как она встретила Уэйлона, она была и той Марли, что решила остаться, и той, что решила уехать, и той, что умела помочь, и той, что могла причинить боль. Марли хотела, чтобы муж узнал ее полностью, не довольствуясь лишь малой частью ее существа.

Ни слова не говоря, она с алчностью поглядела на Уэйлона, на щеках ее мгновенно выступил румянец ― и он все понял. Марли уловила это по тому, как потемнели его глаза, как выдался вперед подбородок. Он почувствовал, что она желает видеть, как из-за нее он теряет разум, как они вместе забывают про всякий здравый смысл. Уэйлон осторожно прислонил ее к двери их будущего дома, приподнял за бедра. У Марли перехватило дыхание, и Уэйлон коснулся зубами ее горла. Затем тронул бретельку на плече, и Марли приникла к Уэйлону всем телом.

– Марли, ― произнес он, стягивая с нее майку. Поцеловал сперва в одну ключицу, потом в другую. ― Как думаешь, я еще помню, как тебе нравится?

Улыбнувшись, она сцепила руки у него за шеей. Они опустились на пленку, застилавшую пол, и Уэйлон оказался сверху.

– Сейчас узнаем, ― прошептала Марли.

Позже, когда они лежали, прижавшись друг к другу ― потные, облепленные древесной пылью и словно потерявшие дар речи, ― Марли признала, что никогда ей еще не было так хорошо. После обиды, молчания, одиночества, злости и примирения ― все возвращалось в начало, чтобы повториться вновь. Такова была их любовь.

Это было началом той жизни, которую Марли построила себе сама. Еще девять лет назад она говорила матери, что мечтает кого-то полюбить. Но тогда она еще слишком узко смотрела на мир. В ее жизни существовало много того, что она любила, ― ей лишь требовалось заявить о своем праве на это. О праве на собственный дом, на работу, на дорогих ей людей, о праве на себя саму ― и заявить об этом громогласно, не таясь.

– Что скажешь, нам все так же хорошо вместе? ― спросила она, подкладывая руку под голову, лежа нагая подле него.

Приподнявшись, он поцеловал ее в покатое бедро.

– Да, черт возьми!

Приехав домой, они буквально упали в постель, пребывая в исступленном восторге от того, что наконец между ними все разрешилось, и даже не удивились, куда же делись остальные мужчины семейства Джозеф.

Спустя какое-то время, когда Марли уже почти уснула, Уэйлон вдруг сел на кровати и недоуменно поглядел на жену:

– Погоди-ка… Если вы хотели, чтобы смерть пастора выглядела как естественная, зачем вы обмотали его пленкой и закрыли чердачный люк?

Марли протерла глаза.

– Мы этого не делали.

– Если вы этого не делали, ― приглушенно рассудил Уэйлон, ― то тогда кто?

Он перевел взгляд на раскрытое окно. Спустя мгновение Марли села рядом, и вместе они задумчиво уставились на пустынную улицу.

Глава 28

В ту ночь, когда Бэйлор Джозеф вызволял Уэйлона и его жену из «обезьянника», ему как никогда приспичило постричься. Раздражение ощущалось буквально всем телом: от загривка до копчика. Когда Бэйлор был мальчишкой, мать обычно стригла его, как только волосы начинали завиваться за ушами, ― зажимая их пальцами, распрямляя и отрезая прядь за прядью, аккуратно подравнивая его вьющуюся шевелюру. Делала она это еще долго после того, как Бэйлор стал взрослым, ― методично, как и подобает матери, приводя его голову в порядок. Ее любовь к сыну не была ни бурной, ни небрежной ― она была словно основательно обглоданная грудная кость, оставшаяся от прожитой жизни. Когда рассудок Элизы начал блуждать в неведомых далях, она однажды поранила Бэйлора острием. Это испугало Элизу, что, впрочем, не помешало ей стричь его и дальше, и Бэйлор не мог припомнить, чтобы мать еще хоть раз его травмировала. Рука Элизы была, как всегда, уверенной и точной.

Бэй не хотел, чтобы мать знала, что он за ней все подмечает. На тот момент он счел правильным дать матери право на личное пространство, потому что, если разобраться, что еще он мог ей предложить? Бэйлор даже представить не мог, чего бы Элиза могла хотеть. Но вот что он точно понял (понаблюдав однажды, как мать раскореживает цыпленка-баттерфляй[46], точно бедная птица ее предала), так это то, что он не станет больше подставлять ей под ножницы свою шею.

Чем дальше, тем больше путешествовала Элиза в своих воспоминаниях, там и сям разбивая лагерь, и Бэйлор уразумел, сколько раздора принес он в семью, родившись первенцем.

Как самый старший, Бэй нес на себе бремя знания о прошлой жизни Джозефов, о другой правде, о других версиях родителей. Они не обитали в этом большом доме испокон веков. На глазах у Бэйлора Элиза с Миком превращались из людей, неспособных толком ужиться друг с другом, в родителей, не умеющих сойтись во мнении о воспитании детей.

Его мать никогда не хотела осесть в Меркьюри. Сыну она ни разу такого не говорила ― это вырвалось у нее само, когда они с Миком спорили однажды из-за денег. Из-за чего обычно они ломали копья, так это из-за равенства своих «жертвоприношений». Сколько отдавала Элиза, столько должен был отдать и Мик. Вот только он этого не делал.

Поначалу их долги никак не были связаны с деньгами, а измерялись лишь тем, чем обязаны были друг другу они, при том что ни один никогда не был удовлетворен. Они словно вели вдвоем гроссбух своих проступков и потерь.

Мик увез Элизу с семейной фермы ее родителей в Иллинойсе, чтобы вернуться в окрестности города, который он