Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

1-Люблю тебя, люблю мечты моей созданье.

С очами, полными лазурного огня,

С улыбкой розовой, как молодого дня

За рощей первое сиянье-1.

Лермонтов.

Помещение театра занимало почти весь правый двухэтажный флигель дома. Гундуров так и ахнул, войдя в него. Он никак не воображал его себе таким объемистым, удобным, красивым. Широкая и глубокая сцена, зала в два света амфитеатром, отставленные временно к стенам кресла, обитые старинным, еще мало выцветшим малиновым тисненым бархатом, пляшущие нимфы и толстопузые амуры, расписанные по высокому своду плафона, сверкавшие под утренними лучами стеклышки спускавшейся с него большой хрустальной люстры, проницающий запах свежего дерева и краски, – все это подымало в душе молодого любителя целый строй блаженных ощущений, всю забирающую прелесть которых поймет лишь тот, кто сам испытывал их, кто сам пьянел и замирал от восторгов и тревоги под влиянием того, что французы называют l’enivrante et âcre senteur de la rampe2…

И Гундуров с безотчетною, счастливою улыбкою осторожно пробирался теперь, вслед за Вальковским, промеж брусков, горшков с краскою, гвоздей и всякого хлама, мимо растянутого на полу залы полотна, на котором сохла только что вчера написанная декорация. «Фанатик» трещал, как канарейка, и от преизбытка всего того, что хотелось ему сообщить друзьям, путался и заикался, беспрестанно перебегая от одного предмета к другому. Он говорил об оркестре, набранном им из музыкантов Малого театра, с которыми, как и со всем московским театральным миром, состоял на ты, и тут же поминал крепким словом дворецкого княгини, с которым уже успел два раза выругаться; передавал о какой-то старой кладовой, открытой им, где он нашел «самую подходящую»-де к «Гамлету» мебель, и о почему-то вздорожавших кобальте и охре; сообщал, что первый театрик имеет быть 3-го июня, в день рождения княжны, которой минет 19 лет, и что к этому дню наедет в Сицкое чуть не пол-Москвы, и даже из Петербурга какие-то генералы обещались быть…

Но вся эта болтовня шла мимо ушей Гундурова. Он только видел пред собою сцену, на которой он появится вот из-за этой второй налево кулисы, изображающей теперь дерево с теми под ними невиданными желтыми цветами, какие только пишутся на декорациях, а которая тогда будет изображать колонну или пилястр большой залы в Эльсиноре, – появится с выражением «бесконечной печали на челе», с едва держащейся на плечах мантией и спущенным на одной ноге чулком, как выходил Кин, и, скрестив на груди руки, безмолвно, не подымая глаз, перейдет направо, подальше от Клавдио…3

– «Отбрось ночную тень, мой добрый Гамлет», – начнет Гертруда, —

Зачем искать с опущенной ресницей

Во прахе благородного отца?

Ты знаешь; все, что живо, то умрет…

– Да, ответит он, – и как он это скажет!.. —

Да, все умрет! – «А если так,

То что ж тебе тут кажется так странно?»

А он… И Гундуров, вбежав на сцену, уже стоял с этими скрещенными на груди руками, на этом своем месте направо, и пробовал резонанс залы:

Нет, мне не кажется, а точно есть,

И для меня все кажется ничтожно…

Нет, матушка, ни траурный мой плащ,

Ни грустный вид унылого лица,

Ни слез текущий из очей поток, —

Ничто, ничто из этих знаков скорби

Не скажет истины…

– читал он, постепенно повышая голос, давая сам себе реплику и бессознательно увлекаясь сам…

– Верно, хорошо! – одобрительно покачивал головою глядевший на него снизу Ашанин.

– Э, брат, – крикнул в свою очередь Вальковский, – да ты своего что ли Гамлета читаешь?

– Как так?

– Я выход-то Мочалова хорошо помню, – совсем не те слова были…

– Ну да, – объяснил Гундуров, – в театре у нас играют по переделке Полевого, а я читал по кронеберговскому переводу4.

– Для чего же это? – недовольным голосом спросил Вальковский.

– А потому что он и ближе, и изящнее…

– А к тому все привыкли, знают, вся Россия… торговцы в городе его знают, так нечего нам мудровать с тобою. Тут не в верности дело, а чтобы каждый сердцем понял… – запнулся Вальковский, не умея, как всегда, договорить свою мысль.

– Да к тому же и варламовская музыка, всем известная, – поддерживал его Ашанин.

И он запел фальцетом на всю залу:

5-Моего ль вы знали друга?

Он был бравый молодец…

– В белых перьях статный воин,

Первый Дании боец-5,

– неожиданно ответил ему вблизи чей-то свежий, звучный женский голос, – и из-за стремительно отворившихся на обе половинки ближайших к сцене дверей вылетела, остановилась на бегу, зарделась и вдруг залилась раскатистым, не совсем естественным смехом быстроглазая, свежая и пышная брюнетка, девушка лет девятнадцати…

– Pardon6, – заговорила она сквозь смех приятным грудным голосом, – слышу, поют знакомое… Я думала… – Она не договорила, приподняла длинные ресницы и метнула вызывающими глазами в недоумевающие глаза Ашанина. – Ах, здравствуйте, Иван Ильич! – И она кинулась с протянутою рукою к Вальковскому. – Это, верно, monsieur7 Ашанин? – спросила она его шепотом, слышным на всю залу.

– Сам! – нахмурившись, пробурчал ей в ответ «фанатик».

– Я так и знала! – проговорила она, повела еще раз на красавца своим возбудительным взглядом и – побежала назад в ту дверь, откуда появилась. – Лина, Лина, – слышался ее звонкий смех в коридоре, в который вела эта дверь, – что же вы меня оставили одну, на съедение?..

– Что за прелесть! Кто такая? – с загоревшимися зрачками обратился Ашанин к Вальковскому.

– Стрекоза! – отрезал тот, отворачиваясь.

Гундуров глядел на все это со сцены и ничего не понимал…

Но вот опять из тех же дверей вынеслась быстроглазая особа – и за нею ступила в залу…

Ашанин был прав, говоря о ней Гундурову: более соответствовавшей Офелии наружности трудно было себе представить. Высокая и стройная, с золотистым отливом густых кос, лежавших венцом, по моде того времени, кругом ее маленькой, словно выточенной головы, – в ней было что-то невыразимо-девственное и свежее, что-то полевое, как васильки, цвета которых были ее длинные, тихие, никогда не улыбавшиеся глаза, – как спелый колос, к которому можно было приравнить ее тонкий, красиво и мягко, как бы от слабости, гнувшийся стан… Словно вся благоухала этою девственною, полевою свежестью княжна Лина – Елена Михайловна – Шастунова.

Она остановилась, с любопытством обводя вокруг себя взглядом, и тихо, одною головой, с каким-то застенчивым достоинством, поклонилась нашим друзьям.

Сам