Год Черной Обезьяны - Елизавета Ракова

на стадионе около первой школы в городе Б. Класс занимается физкультурой. Ангелина знает, что где-то там ее дочь, им нужно поговорить. Вот она, ее девочка, последняя в шеренге, только она теперь брюнетка. Она о чем-то шепчется с подругой, девочки показывают пальцами на Ангелину и смеются. Как неловко… Вот обе поворачиваются к Ангелине, и та сдавленно вскрикивает во сне от ужаса: девочки похожи, как близнецы… У них лица Ларисы Великодной, покрытые актерским гримом. Одна точно ее дочь, а другая – самозванка. Ангелина не знает, как их различить. На поле выходит женщина-физрук и направляется к Ангелине. Сейчас ее выгонят со стадиона, и она так и не сможет поговорить, объясниться со своей девочкой. Женщина в спортивной форме приближается, и Ангелина понимает, что физрук – ее тетка. Но как она может быть физруком, она же хромая?

– Ну и вонища у тебя тут, конечно.

Ангелина открывает глаза, щурится на свет и видит нависшее лицо реальной Марины. Наверное, запашок в комнате и правда стоит тот еще.

– Отец сказал, что ты второй месяц с постели не встаешь. А тут еще и отравилась. Давай выкладывай, что у тебя. Что врач говорит?

Марина споро наводит порядок в комнате: кидает три засохшие гвоздики в мусорный пакет, выметает из-под кровати гору фантиков, выносит ведро, тянет из-под Ангелины простыню, чтобы поменять постельное белье. Марина всегда вдруг становится очень энергичной, когда кому-то нужна ее помощь. Даже если лежит в реанимации, но слышит, что кто-то заболел и требует ухода, может хоть пешком дойти до города Б наперевес с капельницей.

Ангелина молчала, отвечать тетке не хотелось.

– Ну что ты отца опять терроризируешь? Лежишь тут хандришь? Мальчик, что ли, бросил какой? Температуры у тебя нет. – Марина приложилась горячими губами к сырому лбу Ангелины. – Давай одевайся, пойдем воздухом хоть немного подышим.

Ангелина встала и медленно открыла протяжно проскрипевшие створы платяного шкафа. Начала механически доставать с полок вещи, которые не надевала уже семь недель. Одежда выглядела чужой, как будто Ангелина забралась в чью-то спальню и ищет там наряд. Марина шаркала хромой ногой, бормотала что-то себе под нос. Дотянулась, открыла форточку.

– Что тебе врач прописал? Ты что-то принимаешь?

Ангелина натянула любимые облегающие джинсы и поняла, что не может застегнуть пуговицу. Девушка стояла посреди комнаты, с удивлением рассматривая свою слегка оплывшую талию. Марина обернулась и прищурилась. Щеки у Ангелины впали, руки стали похожи на палочки, но живот… Тетка рухнула в кресло.

– Боже мой, боже мой… – запричитала она, отстукивая какой-то ритм косолапой ступней.

Ангелина упала на кровать и завыла как раненое животное. Марина тут же собралась, встала и подошла к племяннице, почти не хромая.

– Ну-ну, девочка моя, не плачь… Тсс, ну ничего. – Марина гладила свернувшуюся в позе эмбриона Ангелину. – Какой срок? Отец в курсе?

Ангелина обратила набрякшее от рыданий лицо к тетке и сверкнула на нее безумным взглядом. Марина перекрестилась и отшатнулась от постели.

– Мне не нужен этот ребенок! Я его отравила, а если еще живой, то убью! – прошипела Ангелина.

Марина схватила племянницу за запястья.

– Никогда, слышишь меня, никогда не говори так! Это грех! Ребенок не виноват, он ничего тебе не сделал! – Голос Марины загудел, она крепко стояла на ногах, глаза покраснели.

Под тяжелым взглядом тетки Ангелина опомнилась, скривилась и опять начала тихонько всхлипывать.

– Рин, Рина, мне просто очень страшно…

Так Ангелина называла тетку только в детстве, еще до того, как у них испортились отношения. Услышав свое давно забытое прозвище, Марина смягчилась, взяла Ангелину в охапку, как младенца, и начала слегка покачивать.

– Мы со всем справимся, со всем справимся вместе. – Марина вытерла племяннице нос платком. – Сейчас я тебе свитерок дам, и в больницу, там тебя посмотрят.

До областной доехали молча. Добродушный усатый дядечка крутился в своем кресле и молниеносно что-то писал в новенькой, только что заведенной карте. Ангелина не моргая смотрела в одну точку, туда, где сходились углами настенные кафельные плитки. Она была почти уверена, что убила ребенка.

– Абсолютно здоровый плод, никаких нареканий. А вот будущей мамочке стоит побольше гулять на свежем воздухе и получше кушать. – Доктор цокнул языком и подмигнул пациентке, и Ангелина подумала, что ему больше подошло бы быть педиатром, а не гинекологом.

– Но клубника… Я вчера съела очень много клубники…

Доктор рассмеялся.

– Вы уже третья пациентка за сегодня с этой клубникой, поменьше телевизор смотреть надо! Они там такое придумают! Каждую неделю что-то новое! А ко мне потом очередь на два этажа из дамочек ломится на успокоительную сессию со своими страхами! А я меж тем не психотерапевт, образования соответствующего не имею! – Усатый переглянулся с Мариной, будто они вдвоем учили уму-разуму нашкодившего ребенка, но несерьезно, а так, в шутку.

Прерывать беременность на таком сроке было опасно, да и Ангелине после случая с клубникой перехотелось вмешиваться в естественный и загадочный процесс создания жизни. Что-то внутри переключилось, и она, наоборот, стала вести себя очень осторожно. Не поднимала тяжестей, регулярно ела, выходила на прогулки строго по расписанию, садилась и ложилась аккуратно, как будто боялась расплескать наполненный до краев стакан воды.

Душной июльской ночью Ангелина родила абсолютно здоровую девочку. В какой-то момент сквозь тягучую боль схваток она расслышала, как врач потусторонним голосом позвал медсестру: «Пуповина обвилась вокруг шеи. Быстро, сюда». В ту минуту Ангелина подумала, как было бы хорошо, если бы ребенок сейчас умер. Но тотчас же испугалась и отогнала от себя ужасную мысль. Марина всю беременность племянницы ходила молиться за нее и ребенка в сельскую церковь, и тамошний батюшка наказал Марине назвать девочку Марфой. Ангелина еле уговорила тетку хотя бы на Марту.

На выписке из роддома Ангелину встречал Гена с огромной охапкой белых хризантем. Сунул букет, чмокнул в щеку, на дочь не посмотрел и умчался по делам.

7 (Джинггуо)

Ван Джинггуо родился ровно в полдень, тридцатого декабря, в год Черной Водяной Обезьяны. Когда его матери, двадцатидевятилетней Ван Минчжу, положили на грудь младенца, она заметила, что кулачки у мальчика белые, как мел, по контрасту с красновато-синюшной кожей на всем остальном теле. Как будто ребенок появился на свет в белых перчатках. «Сяо Юй – "мой джентльмен"», – ласково прошептала Минчжу. «Возможно, это витилиго», – сердито отчеканила старая акушерка с очень глубокой продольной морщиной на лбу, похожей на шрам от удара топором, и унесла ребенка. Но через три дня цвет кожи мальчика выровнялся, и, не имея никаких иных нареканий к состоянию новорожденного, врачи отпустили мать с ребенком восвояси.

Минчжу так и продолжала называть сына Сяо Юй. Джинггуо и правда рос джентльменом: почти не плакал, послушно брал грудь, аккуратно приподнимал ножки, когда Минчжу меняла ему пеленки, подавал руку, когда нужно было вдеть ее в рукав – Сяо Юй все делал так, чтобы матери было удобнее. Детская была обустроена там же, где жила мать: за фанерной перегородкой в большом складском помещении, которое в хорошие годы также превратилось в рынок. После того как отец Джинггуо оставил Минчжу это помещение в качестве отступного, она усердно работала день и ночь, чтобы превратить промерзлую коробку на берегу реки Черного Дракона в процветающий бизнес. Мать Джинггуо никогда не была привередливой: единственная дочь крестьян из далеко не самой богатой провинции Хэйлунцзян, она с семи лет была приучена к подъему с первыми петухами, тяжелому труду и непритязательному жилищу.

Перебравшись в восемнадцать лет в Хэйхэ, Минчжу бралась за любую работу, которая подворачивалась. Она исправно отсылала деньги родителям с почтительной просьбой отцу не играть на них в карты, понимая, что он все равно ее не послушает. Должность на складе Минчжу получила случайно: у ее соседки Тедань уже был опыт работы, но ее отцу-диабетику сделалось плохо и Тедань пришлось срочно уехать в деревню. За несколько лет Минчжу стала фактически управляющей складом: владелец, обладатель самых толстых пальцев из всех, что Минчжу когда-либо видела в жизни, пятидесятилетний Ли Ян, уже давно жил в Харбине и доверял Минчжу устанавливать цены, собирать деньги, ремонтировать